CreepyStory

Кошмар не закончился.

На ее лице какой-то безумный оскал - кажется, она рада мне, но в то же время сердится - может, за то, что я убежал из сада? Она делает шаг навстречу, призывно протягивает руки - ждет, что я, как обычно, прыгну в ее объятия, но мне почему-то не хочется. Она видит мое смятение, замирает - и секунду спустя резко кидается вперед, пытаясь меня схватить. Я уворачиваюсь, в панике выбегаю обратно в подъезд, бегу по лестнице на выход.

Лестничный пролет под ногами становится бесконечным - я спускаюсь, кажется, на десяток этажей вниз, а спасительной двери подъезда все нет и нет. А снаружи, где-то там, в снегу - меня ждет мертвая лошадь. Косится своим мертвым глазом. Ждет, что я поглажу ее мертвый заледенелый бок.

Оборачиваюсь - мама бежит следом, на лице ее тот же оскал, руки растопырены в стороны, и на пальцах металлическим блеском сверкают огромные когти. Впереди наконец виднеется выход - я дергаю ручку, и в ту же секунду мама своими когтями хватает меня за плечо.

В этот момент я всегда просыпался.

Знаете, как было у Джека Лондона - тебе не может присниться, что ты умер, ибо сны - это память предков, и предок не мог передать тебе воспоминание о своей гибели. Полная чушь, но - я почему-то уверен, что после того, как меня схватили, я должен был умереть.

Не помню, когда я перестал это видеть.

Наверное, в подростковом возрасте сон заслонили более свежие кошмары. Но тогда, в детстве, особенно страшным было то, что, просыпаясь, я не мог побежать и прижаться к маме. Боялся увидеть, что она не спит - ждет меня, в том самом зеленом свитере, снова попытается схватить. И в этот раз я уже не проснусь.

Я никому об этом не рассказывал, ни единой живой душе. Да и сейчас бы, наверное, не стал, если бы не события, которые произошли недавно.

Мама умерла два года назад. Инсульт, уже третий по счету. Она отошла во сне - тихо, спокойно, как будто уснула - надеюсь, что в этом бесконечном сне кошмары не снятся никому.

После похорон мы с сестрой вернулись в родительскую квартиру разобрать оставшиеся вещи - что-то выкинуть, что-то забрать. Подготовить квартиру и как можно скорее продать ее - пусть мы в ней и выросли, находиться там было тяжело. Отца нет уже лет 20, после смерти мамы мы с сестрой остались вдвоем.

Я ковырялся на кухне - разбирал холодильник; сестра возилась в маминой спальне.

Странное было чувство. Еще пару недель назад я привозил ей все эти продукты - ее любимую колбасу, какие-то овощные пюрешки, которые она всегда отказывалась есть, фрукты и овощи - какие удавалось купить посреди зимы. А теперь скидывал все это в один мусорный пакет - как будто готовясь с концами выбросить маму из своей жизни. Будто до этого оставалась надежда, что она куда-то уехала и вот-вот вернется, или окликнет меня сварливо из кровати и спросит, какого черта я тут копаюсь. А теперь - все, конец.

Мама была человеком запасливым, как и многие люди старой закалки. Закончив с продуктами, я зашел в спальню - сестра к тому моменту выгребла из шкафов какие-то ворохи постельного белья - еще советского; полотенец, ни разу не использованных, какие-то платья, которые мама носила чуть ли не в юности, и всякого прочего вроде полезного, но по сути - барахла. Переступив через завалы, я увидел, что сестра держит в руках вынутый откуда-то из недр зеленый свитер. Тот самый, который я так часто видел во снах. Или, может, это был совсем другой свитер - не знаю, но - когда я разглядел его, меня будто пригвоздило к месту.

Сестра плакала. Она прижалась лицом к этой тряпке - выглядел свитер, кстати, совсем неношенным, как и многие другие мамины вещи - глубоко вдохнула и, взглянув на меня, прошептала, что он пахнет мамой.

Не знаю. После второго инсульта она не вставала с постели. Мы навещали ее попеременно утром и вечером, готовили еду, кормили, подмывали. Увы, но - мне запомнились совсем другие запахи.

Сестра забрала свитер с собой, не смогла его выбросить. Я, само собой, не возражал. Себе я не взял ничего.

В ту ночь я впервые за долгое время снова увидел свой детский кошмар. Тот же сугроб, та же погоня, та же бесконечная лестница. Сон закончился на том же самом месте - и снова, как десятилетия назад, я проснулся в холодном поту и долго пытался унять дрожь.

Жизнь потекла своим чередом. Квартиру мы продали - моей доли как раз хватило, чтобы закрыть ипотеку, и даже немного сверху. Съездили в отпуск с семьей, прикупили шмотья, в общем - от мамы у меня остались только воспоминания, из которых я тщетно пытался выкинуть этот чертов сон и последние годы, когда она превратилась из доброй и разумной женщины в вечно сварливое, больное и неподвижное существо, в котором трудно было рассмотреть родного человека. Стыдно признать, но - узнав о ее смерти, я испытал не боль или горечь утраты, а скорее, облегчение. Наверное, это делает меня плохим человеком - но не дай Бог никому ухаживать за тяжело больными.

Месяц спустя меня разбудил телефонный звонок. С некоторых пор - наверное, еще со смерти отца, я очень боюсь вот таких ночных разговоров - вряд ли кто-то станет звонить тебе среди ночи с хорошими новостями.

Звонила сестра. Сквозь плач, спросонок, я едва разобрал ее просьбу приехать. На все попытки узнать, что случилось, она только рыдала и лепетала что-то неразборчивое - отчаявшись, я повесил трубку. Хотел было плюнуть и попытаться заснуть - в юности она часто звонила мне по пьяни и пыталась пожаловаться на очередного непутевого парня, однако - жена выпихнула меня из кровати и сказала, что не пустит обратно, если я не поеду.

Через полчаса я стоял у квартиры сестры и звонил в дверь. Она открыла - зареванная, опухшая, с ощутимым запахом алкоголя; кивнула в сторону кухни и пошла в ванную умыть лицо.

На столе меня ждал стандартный набор одинокой женщины - пустая бутылка из-под вина, рядом - початая пузатая бутыль крепыша и один стакан. Личная жизнь ее никогда особо не складывалась - поначалу я грешил на то, что для постоянства она слишком юна, затем - что слишком требовательна, а потом и вовсе перестал лезть в детали ее новых отношений, которые то и дело кончались разрывом.

Минуту спустя она ко мне присоединилась - плеснула себе на два пальца и опрокинула, даже не поморщась. Я сидел на табуретке, и, честно говоря, начинал понемногу злиться - казалось, меня ждет очередная увлекательная история о том, как ей разбили сердце.

Наконец, она глубоко вздохнула и прошептала, что пару часов назад ей позвонил муж ее лучшей подруги. Я знаком с ними обоими - иногда собирались толпой поиграть в настолки; хорошие ребята - и он, и она; прекрасная пара, счастливая, как мне казалось, семья. В шоковом состоянии он сказал, что четверть часа назад вернулся с работы и застал жену в одиночестве стоящей на кухне у плиты. Она радостно улыбалась чему-то, глядя прямо перед собой, и кипятила воду в огромной кастрюле, почти по локоть изгвазданная в чем-то буром. На столе лежал такой же заляпанный кухонный молоток. А в детской - я помню из рассказов сестры, что он всегда по возвращении целовал детей, даже если те уже спали - в своей маленькой кроватке его ждала забитая насмерть дочь. Моя сестра была ее крестной.

Позже я прочитал в сети, что от головы девочки почти ничего не осталось - по версии следствия, у матери случилось помешательство на фоне послеродовой депрессии; она схватила на кухне что попалось под руку, пошла в детскую - и била дочь до тех пор, пока не отнялась рука. В это же время в соседней кроватке спал ее двухмесячный сын. Девочке было 7 лет.

Не могу описать, что я тогда ощутил. Шок? Отупение? Ужас? Наверное, все сразу. Не помню, сколько мы тогда выпили - кажется, оба до позднего утра пытались заглушить алкоголем разум. Сестра плакала, все порывалась поехать туда - я не пустил.

После смерти матери - когда погиб отец, я был слишком еще слишком юн - я каждый день жил с осознанием собственной смертности. Смертности моей жены, сестры, даже дочери, но - все это должно было случиться когда-то в далеком будущем, будто бы и не со мной. Мысли о том, что рано или поздно и я просто возьму и перестану быть - с трудом, но удавалось отбросить. Здесь же - случившееся не укладывалось в голове.

Я не знал эту девочку. Шапочно знал подругу сестры - мы были скорее знакомые, которые тусовались в одной компании, нежели друзья. Но после той истории, глядя на то, как моя жена возится с нашей дочкой, я нет-нет да ловлю себя на мысли - а что, если и у нее помутится рассудок? Что, если и я однажды вернусь вот так с работы, и вместо любимой дочери и любящей жены найду лишь останки первой и пустую, знакомую только внешне оболочку второй? Страшно думать об этом - но не думать не выходит, как бы я ни старался.

Я до сих пор не избавился от этого страха до конца. Даже в первые дни попрятал на нашей собственной кухне все ножи, топорик, молоток - хоть и понимал головой, что в случае чего это не панацея. Мне и сейчас боязно оставлять их вдвоем - хотя я на 100% уверен в полной адекватности моей жены. Но - ведь и отец погибшей девочки наверняка был уверен, правда?

Говорят, ее мать на суде без конца плакала и клялась, что она никогда в жизни не причинила бы вреда собственному ребенку. Ни муж, ни ее родители на суд не пришли. Если задуматься, мне ее даже немного жаль - несмотря на то, что она сделала. Не представляю и не хочу пытаться представить, как можно пройти через все это одному.

Домой я вернулся уже днем, почти в беспамятстве. Слава Богу, мои уже ушли - жена на работу, дочка в школу - тогда мне было плевать, но уже после я понял, что просто не смог бы рассказать им, где был и что вообще произошло. Спустя время я все же поведал обо всем супруге - она ведь тоже знала этих людей, а город у нас маленький, и шила в мешке не утаишь. Но тогда я просто не был готов.

Очнулся практически ночью - пришлось придумать какое-то недомогание, чтобы отмазаться на работе, где меня потеряли на целый день. Отбившись от вопросов, я почти сразу позвонил сестре. Страшно было представить, каково ей - одной дома, наедине с воспоминаниями о ночном звонке от нашего общего знакомого и своими мыслями. Я предложил ей на время перебраться к нам, занять свободную комнату - только с условием, что моя дочь ни о чем не должна узнать. Глупое было решение - надо было рассказать самому. Все лучше, чем услышать приукрашенную версию на улице - хотя, кажется, тут при любом приукрашивании хуже просто быть не могло.

Она согласилась. Не сразу, но согласилась.

Работа у нее удаленная, поэтому через пару дней я, возвращаясь домой, обнимал не только жену и дочь, но еще и сестру. Кажется, правда, ей это не особенно помогало.

Она закрылась ото всех и с головой погрузилась в работу, ни с кем не хотела разговаривать - хотя я не могу сказать, будто знал, что надо говорить. Надо ли вообще поднимать эту тему - или, напротив, замалчивать, в надежде, что время само затянет открытую рану в грубый уродливый шрам. Дочка часто спрашивала меня, почему тетя почти не выходит из комнаты, почему у нас в мусоре так много пустых бутылок, почему она не улыбается, а напротив - стоит ей увидеть мою дочь, почти сразу начинает плакать и уходит обратно к себе.

Я не знал, что на это ответить.

Спасибо жене - она у меня женщина чуткая, понимающая. Ни разу не упрекнула меня в том, что уныние моей сестры безраздельно властвует в нашем доме - с тех пор, как она у нас поселилась, мы, кажется, даже разговаривать громко стеснялись, не то что смеяться или просто радоваться каким-то мелочам.

Меня самого отпустило достаточно быстро. Спустя время я, если подумать, даже удивляюсь тому, что гибель незнакомого мне ребенка так сильно меня проняла. Кажется, мамина болезнь, а после и смерть заставили настолько огрубеть мою душу, что уже ничего не могло тронуть меня за живое и настолько шокировать, однако же - шокировало и тронуло.

После работы я первое время подолгу сидел у сестры в комнате - силился подобрать какие-то слова, как-то разрядить обстановку, но в конечном итоге просто молчал и смотрел ей в спину. Смотрел, как она бесконечно работает, делая вид, что и правда этого хочет. Что она не пытается просто занять все свободное время, чтобы, не дай Бог, не осталось места для мыслей. Она работала и в промежутках пила. Изо дня в день.

Через пару недель я перестал заходить.

Разве что здоровался, приходя домой - она молча кивала, не отрывая взгляд от монитора; ближе к ночи на цыпочках прокрадывалась на кухню, нагружала себе какой попало еды из холодильника и снова скрывалась из виду.

Месяц спустя в ее сознании, кажется, наступил небольшой перелом - она начала ужинать вместе с нами, хоть и все так же молча, и пару раз даже выходила на улицу - забрать какие-то мелочи из постамата или купить что-нибудь из еды к общему столу. Мы с женой оба вздохнули с облегчением. Она вообще всегда быстро забывала плохое, да и рядом с дочерью, которая растет не по часам, трудно было оставаться все время серьезной. А я, видимо, сам на себя наложил епитимью - думал, что не имею права забыть произошедшее, пока не сможет отпустить и забыть сестра. Стоило мне увидеть первые признаки улучшения в ее состоянии - и я с радостью сбросил с плеч этот тяжкий груз. Сбросил с себя чужое горе - но не страх.

В начале апреля - погода хорошая стояла, помните? - мы с женой и дочерью решили выбраться на дачу - поесть мяса, убраться на участке, словом - открыть сезон. К моему удивлению, когда я предложил сестре поехать с нами - она согласилась почти сразу.

У нас маленький домик недалеко от города - у нас с сестрой. Тоже мамино наследство, только, в отличие от квартиры, его продавать мы не стали.

Мы раньше любили туда ездить - не в детстве, конечно, когда мама каждые выходные заставляла нас работать на огороде, но во взрослом возрасте. В какой-то момент мы уломали ее перестать горбатиться на грядках и попробовать просто отдыхать. Конечно, на участке дела всегда найдутся, но всем эти поездки были скорее в радость. Мама возилась с цветами, сестра помогала - им нравилось проводить время вместе. Жена хлопотала на кухне, я бесконечно строил, ломал и перестраивал беседку, дочка носилась по полянке перед домом с соседской дворовой собакой, а вечером мы включали свет на крылечке и все вместе садились ужинать за столиком на улице.

Приятные воспоминания.

Когда мама слегла, мы почти перестали туда ездить - без нее все было как-то не так. И цветы оказались никому не нужны, и беседка устраивала всех такой, какая она есть. Даже собака перестала прибегать - видно, мама ее раньше подкармливала втихаря. Забавно сейчас сознавать, что именно мама была тем маленьким винтиком, без которого сложный и большой механизм человеческой близости почти сразу рассыпался.

В этот раз мы позвали с собой друзей. Сейчас я понимаю, что решение было спорным - собралась как раз та компания, в которой мы раньше играли в настолки, не хватало только тех самых ребят. Я следил за сестрой почти половину вечера - если честно, боялся, что какое-нибудь неосторожное слово снова вернет ее в добровольную изоляцию на месяц-другой. Но все были очень аккуратны, неудобные темы никто не затрагивал; ребята улыбались, радовались первому весеннему солнышку - и я потихоньку расслабился.

Остальные, кажется, пережили ситуацию куда проще - мама убитой девочки была близкой подругой сестры, а с остальными, как и со мной, они с мужем общались постольку-поскольку. Мы впервые собирались вместе с детьми - как-то так раньше случалось, что посиделки у нас были сплошь во взрослой компании - наверное, оттого и встречаться удавалось от силы пару раз в год. Кто-то из ребят привез с собой собаку - щенка корги - смешной такой, ушастый и с короткими лапками малыш. Дети гурьбой бегали по поляне вместе с собакой, мужчины жарили мясо у мангала, женщины нарезали овощи и закуски - и говорили, говорили, говорили - без конца, обо всем. Ну, почти обо всем.

В один момент сестра понесла в беседку какую-то мясную нарезку. К ней тут же подбежала сначала собака, а затем и дети - и все вместе стали попрошайничать - не назойливо, а по-доброму, мило и тепло. Сестра, до этого хмурая и молчаливая, невольно улыбнулась - кажется, впервые с ночи, когда мы напились у нее на кухне. А затем и вовсе засмеялась в голос - подхватила мою дочку на руки и понеслась, окруженная ребятишками и счастливо лающей собакой, по поляне впереди всех.

С той поездки все стало налаживаться. Потихоньку, аккуратно, маленькими шажками. Приходя с работы, я часто с порога слышал с кухни женские голоса - мои девочки вместе готовили ужин, убирались, или просто болтали за чаем о чем-то своем - как в старые-добрые времена. Сестра перестала запираться и почти все свободное время проводила с нами. Дочка, почувствовав, что тетя оттаяла, снова к ней потянулась, и это было взаимно - кажется, сестре, как никогда, было нужно чистое и незапятнанное человеческое тепло. Они вместе делали уроки, вместе укладывались спать - кажется, у сестры проснулся материнский инстинкт, который, как я думал, у нее отсутствовал напрочь.

Идиллия продлилась пару недель.

24 апреля - и без того неприятный понедельник, я, как обычно, вернулся с работы, захлопнул входную дверь - и услышал тишину. Нет, на кухне, как обычно, что-то варилось или жарилось - но ни разговоров, ни смеха, ни иных признаков жизни не было слышно.

Дверь в комнату сестры была закрыта.

Дочка, насупившись, делала уроки в детской, жена сидела на кухне и задумчиво пила чай - одна. На немой вопрос она вполголоса - будто снова стесняясь говорить слишком громко, рассказала, что сегодня утром сестре - впервые за все это время - позвонил муж ее подруги, тот самый несчастный отец. Через десять минут сестра, наскоро одевшись и хлопнув дверью, вихрем вылетела из квартиры. Вернулась она где-то через час, принеся в квартиру большую картонную коробку - ее вещи, которые она одалживала подруге или просто оставила у них дома. Видимо, только сейчас ее муж нашел в себе силы вернуться в запятнанную кровью квартиру, разобрать вещи и что-то вернуть. Вместе с коробкой сестра прошла к себе в комнату, закрылась - и больше не выходила, ни к вернувшейся из школы дочери, которую всегда забирала жена, ни ко мне.

Уже в этот момент я понял, что вечер будет тяжелым.

Если честно, меня взяла прямо какая-то злость на этого человека, который ворвался в нашу только посветлевшую жизнь и сломал хрупкий лед, по которому мы все ходили. А когда лед треснул - внизу нас ждал не Кирпич со своими свиньями. Там ждала вернувшаяся в дом тишина.

Я постучался и вошел в комнату.

Сестра сидела на полу, бездумно перебирая какие-то безделушки - кажется, пара заколок, несколько кофточек, что-то из косметики и всякое такое барахло, которое можно было просто выкинуть.

Мельком посмотрев вглубь коробки, я снова увидел его. Зеленый свитер. Даже бисеринки блестели на его рукавах - совсем как в моем сне.

Кажется, она плакала. Говорила что-то - я не слышал слов из-за невесть откуда возникшего звона в ушах. Я тупо стоял и смотрел на этот зеленый свитер - а в голове сам собой прокручивался мой старый детский кошмар. Мертвая лошадь. Дверь, обитая дерматином. Узкий коридор, увешанная куртками стена. И мама, которая кидается ко мне с растопыренными руками и жуткой ухмылкой на лице.

На удивление, в ту ночь я спал без сновидений.

Сестра наотрез отказалась выкинуть все это барахло - сказала, что это вроде как память. Память о двух самых близких людях, которых она потеряла - матери и подруге. И о маленькой девочке, которую насмерть забили молотком.

Все снова сломалось.

В дом вернулась та самая неуютная атмосфера, от которой мы только избавились - буквально через день я заметил, что просто не хочу туда возвращаться. Я стал чаще задерживаться, заходить после работы в кальянную или бар, к своему стыду - придумывать какие-то дела, оправдания, словом - лгать. Лишь бы проводить как можно меньше времени с сестрой. И это, вместо того, чтобы помочь, только усугубило ситуацию - если раньше я находил поддержку в лице жены, то сейчас она моментально поняла, что я отдаляюсь, оставляю их с дочкой наедине с этой тягостной тишиной. И это очень сильно ее обидело. К счастью, она никогда не умела скрывать от меня эмоции - в субботу, как раз перед 1 мая, мы поговорили, и я, припертый к стенке, смиренно пообещал, что больше не стану так поступать. В этот момент мне вспомнилась наша загородная поездка - всего пару недель назад; и я ухватился за нее, как за спасательный круг. Подумал - если тогда природа и отличная компания помогли нам все починить, то, может, они помогут и сейчас? Мы стали спешно обзванивать друзей и планировать повторный выезд на дачу.

В этот раз не согласился почти никто. Оно и понятно - у большинства уже были свои планы; как говорят - после тридцати встречи с группой друзей нужно планировать за полгода, и то за день до даты половина сошлется на неотложные дела. Но мы все равно решили поехать - хотя бы и вчетвером.

Сестра к предложению отнеслась безучастно - казалось, ей вообще ни до чего не было дела; эта долбаная коробка выбила почву у нее из-под ног. Она почти перестала работать - по-крайней мере, я редко видел ее сидящей за столом; снова начала пить и постоянно перебирала эти дурацкие безделушки, чаще всего не в силах сдержать слез.

5 мая я решил закончить работу пораньше. В кои-то веки бросил все свои важные и неотложные дела - плюнул, попрощался с коллегами и поехал домой, почти в середине дня.

Паркуясь возле дома, я увидел у самого входа в подъезд пару знакомых фигур - сестра заходила внутрь вместе с моей дочкой. Мелкая в тот день оставалась на продленке - я рано приезжать не планировал, а жена еще с утра ушла на встречу с подругами и собиралась тусить допоздна. Я слегка удивился - в последние дни сестра не выходила из дома, да и дочку она из школы не забирала никогда, но - пожал плечами, вышел из машины и потопал домой.

Нырнув в прохладный сумрак подъезда, я услышал, как где-то наверху захлопнулась дверь. Добравшись до квартиры, я зашел внутрь, кинул пакеты с продуктами на пол, крикнул, что вернулся - а в ответ тишина.

Дальше мне многое помнится смутно, отдельными фрагментами и кусками.

С кухни раздавались какие-то звуки. Я прошел по коридору и наткнулся на сестру, которая мешала непонятное варево в большой кастрюле на плите. Снова удивился - не помню, когда она в последний раз что-то готовила - после встречи с мужем подруги она и ела-то через раз. Кажется, я даже обрадовался - подумал, что теперь просветление наступило быстрее, раз она нашла в себе силы выйти из комнаты, выбраться на улицу и даже заняться какими-то делами.

Шагнул к ней - и будто наткнулся на каменную стену. На сестре был надет мамин зеленый свитер - она ни разу не носила его с момента, как забрала из родительской квартиры после похорон. Сейчас кажется - ну, свитер и свитер, замерзла - надела, что попалось под руку; неудивительно, что этим чем-то оказался именно свитер - сестра ведь не расставалась с коробкой, где он лежал. Но тогда я отчего-то сразу напрягся, будто попал в свой оживший детский кошмар. Непреодолимо захотелось выйти обратно на улицу - сбежать по лестнице, вырваться на свежий воздух, по пути постоянно озираясь - не гонится ли за мной сестра. С трудом откинув это дурацкое наваждение, я окликнул ее - и только теперь понял, что она даже на меня не взглянула - увлеченно мешала что-то в кастрюле большой деревянной ложкой.

Я аккуратно взял ее за плечо, чтобы не напугать, развернул к себе, взглянул ей в лицо - и отпрянул.

Она улыбалась.

Не просто улыбалась - скалилась во все зубы, пустыми глазами глядя куда-то мимо меня. Кажется, я даже отступил на пару шагов назад - а она, не сказав ни слова, отвернулась обратно к плите и продолжила мешать.

Я выскочил из кухни и побежал в детскую.

Коридор ощущался бесконечным, как та лестница в дурацком и до смерти надоевшем сне - я добирался из кухни до комнаты дочери никак не меньше получаса, хотя на самом деле, конечно, прошла только пара секунд. Кажется, меня вело вперед подсознание, внутренний голос буквально орал - что-то не так, что-то не в порядке, беги, хватай ребёнка и беги!

В комнате дочери внешне все было вполне обычным - она спокойно сидела за столом, сложив руки на коленях, и смотрела на что-то прямо перед собой. Я кинулся к ней, поцеловал - и с испугом понял, что и она меня словно не видит - не реагирует, просто сверлит взглядом стену. Я схватил ее за руку и рванул к выходу - она подчинилась, безвольно, будто тряпичная кукла. Убежали мы недалеко.

В коридоре, перегораживая входную дверь, стояла моя сестра. Все так же скалясь, она протянула руку в нашу сторону - и, к моему смятению, дочь вырвала ручонку из моей ладони и сделала шаг к сестре.

Я оттащил малышку обратно, заслонил спиной, прижимая руками к себе. Прокашлявшись, пролепетал что-то невнятное - мол, нам срочно нужно забрать мою жену от подруг, мы выскочим на полчасика и потом вернемся, и обязательно поможем сестре с готовкой.

Я продолжал нести какую-то пургу, а улыбка тем временем медленно сползала с ее лица.

Она все так же тянула руку к моей дочери - теперь уже требовательно, властно, и малышка за моей спиной начала вырываться - все сильнее и сильнее - так, что я уже почти не мог ее удержать. Я оттолкнул протянутую руку и сделал шаг в сторону выхода, пытаясь отодвинуть до одури пугавшую меня сестру - и в этот момент она ударила меня чем-то тяжелым по плечу.

Все завертелось.

Заорав от боли, я боднул ее корпусом, она отлетела к стене - и тут же кинулась на меня снова, в этот раз пытаясь зарядить мне уже по голове. Я выпустил дочку, схватил сестру за предплечье - правая рука не работала, и каждое движение отзывалось во мне адской мукой. Она вырвалась, снова зарядила мне по сломанной ключице - я едва не свалился в обморок от яркой вспышки боли, пронзившей тело, дернулся в сторону - и краем глаза увидел, как она прижимает к себе мою дочь. Еще один взмах - и мир погрузился в кромешную тьму.

Не знаю, сколько я провалялся в отключке.

Очнулся - безумно болит плечо, голова чугунная, будто колокол, в который сутки напролет били набат. Во рту привкус чего-то соленого - попытался сплюнуть и понял, что мне мешает дышать мой прокушенный насквозь язык.

Богу известно, откуда я нашел в себе силы подняться - по стенке проплелся на кухню, а там - сестра все так же стоит у плиты, а дочка - дочка мирно сидит на стуле и завороженно следит, как сверкают бусинки на зеленом свитере в ярких солнечных лучах.

Я заорал что-то и кинулся на эту тварь - готов поклясться, что она все так же скалилась, когда кастрюля с кипятком опрокинулась с плиты ей на ноги и живот. Меня, к счастью, не задело, а она даже не поморщилась - зарядила мне затылком в нос, я снова потерялся на мгновение, но на этот раз хватку не ослабил. Я выдернул ее в коридор - не знаю, как справился одной левой - она рвалась и брыкалась, как будто в нее вселился сам дьявол - и в конце концов все же смогла меня оттолкнуть. Я рухнул на пол, она зарядила мне куда-то с ноги, выбив из легких весь воздух, замахнулась еще раз - я едва успел прикрыть голову единственной рабочей рукой - слава Богу, она была босиком. Схватил ее за ногу, дернул - она упала со мной рядом, кинулась на меня сверху и стала молотить обеими руками мне по лицу. Я зашарил по полу - и неожиданно наткнулся на что-то твердое, вымазанное в мокром и теплом. Молоток. Кухонный молоток, которым она зарядила мне по голове. Я схватил его - и с размаху заехал этому существу в челюсть. Существу - я уверен, что в тот момент это не было моей сестрой. Она рухнула набок, зарычала, попыталась подняться, плюясь во все стороны кровью и осколками зубов. Из последних сил мне удалось ее оседлать; я навалился на нее - и заорал от боли в лице, разодранном ее острыми когтями до кости. Шарахнул ей головой в лицо, кое-как оторвал от себя ее руки, схватил за шею и несколько раз приложил затылком об пол - бил, пока она не затихла. И снова все погрузилось в темноту.

Когда я пришел в себя, сестра все еще была без сознания, а я все ещё мешком валялся на ней сверху. Казалось, что на мне не осталось живого места - я кое-как встал на колени и пополз в сторону кухни, пытаясь отыскать глазами дочь. Она была там. Все так же сидела на стуле - спокойно, будто только что у нее на глазах ее тетя не пыталась убить ее отца, а отец не дубасил тетю головой об пол.

Когда я добрался до выхода из квартиры - дочка все так же безвольно шла за мной следом, даже не взглянув на распластанное на полу тело - сестра внезапно очнулась.

Увидев, как мы выходим из дома, она забилась, заорала, попыталсь вскочить - не смогла. Перевернувшись на четвереньки, она резво поползла в нашу сторону, продолжая при этом что-то бессвязно кричать, шепелявя перекошенным ртом - что я не имею права, что это единственный выход, что я должен оставить девочку в покое, и еще какой-то бред - про голод, про то, что только она может спасти всех нас. Я не стал слушать - зарядил ей с ноги по лицу, выскочил вместе с ребенком в подъезд и захлопнул дверь.

Что-то за ним зашуршало. Я вздрогнула и дернулась в сторону, а потом все равно вытянула шею, чтобы посмотреть, что же там такое.

— Фу!

Небольшое углубление за плинтусом полнилось жуками, походившими на тараканов и многоножек одновременно. Покрытые черным хитиновым слоем и с кучей лапок, они таскали свои продолговатые желтые яйца с места на место.

За моей спиной, у окна, раздался странный звук. Точно кто-то провел пальцами по стеклу. Я резко обернулась и успела увидеть в оконном проеме, как мелькнули и тут же исчезли наверху три небольшие ладони. На стекле осталась прозрачная слизь.

Я закричала.

Тут же прибежавший папа выругался себе под нос.

— Так, Клара, — он все же помог мне подняться, и я прижалась к его груди, стараясь не смотреть в окно. — Иди… Иди погуляй. А я пока позвоню, куда надо.

— Там… Там за стеклом…

Папу, однако, волновали только жуки.

Если бы тут была мама, она бы погладила меня по голове, поцеловала и попыталась успокоить, а не отправляла куда подальше. Она бы напомнила, что мы теперь живем на шестом этаже, а значит, никаких ладоней на стекле быть не может. А еще… Еще она бы никогда не потеряла мою куклу.

Этот дом был хуже прошлого. Хотя бы потому, что тут не было парка. Только небольшая площадка с облезлыми качелями перед домом. На земле валялись стекляшки и обломки кирпичей. Я пнула один из них, и он стукнулся о стену.

— Хреновый удар.

Я обернулась на голос. Поморщилась, увидев перед собой мальчишку. Перед глазами еще маячили липкие ладони, но сейчас, на улице, при свете солнца… Я решила, что мне просто показалось.

— Чего тебе надо? — на беседу я настроена не была потому, что перерыла все коробки и чемоданы, которые грузчики выставили на лестничной клетке, но куклы своей так и не нашла. Не было ее и в папином рюкзаке.

— Чего такая грубая, а? — мальчик подошел поближе. — Я что, виноват, что ты криво пинаешь камни?

Мне захотелось пнуть уже его, но я сдержалась. На самом деле я многое держала в себе: злость на отца, обиду на маму, панику из-за того, что один из тех мерзких жуков ночью заползет мне в рот…

— Я нарочно, ясно? Мой папа потерял дорогую мне вещь, и меня это бесит, понял? — спросила я с явным наездом. Очень уж мне хотелось, чтобы нахал отстал, но он лишь пожал плечами.

— Любую вещь можно найти.

— Не всегда, — огрызнулась я.

Возможно, папа специально выбросил куклу где-то по дороге, чтобы она не мешала ему «менять обстановку». Тогда ему стоило избавиться и от меня тоже.

— Всегда, — мальчик и бровью не повел. — Что за вещь?

— Не твое дело.

Он закатил глаза, а потом схватил меня за запястье. Я дернулась в сторону, но он уже тащил меня в узкий проход между домом и забором. Под ногами захрустели битые стекла, света стало меньше. В нос ударил неприятный запах — смесь испорченных продуктов и чего-то еще.

— Эй, пусти, — я снова дернула рукой.

Мальчишка все же послушался, а через секунду опустился на колени перед каким-то отверстием в земле. Диаметр у него был немаленький, примерно с футбольный мяч. Вместо дна я увидела лишь непроглядную черноту.

Как я поняла через несколько секунд, запах исходил именно оттуда, из этой дыры.

— Смотри, — он кивнул на отверстие. — Это — яма желаний. Она даст тебе то, что ты захочешь. Вообще че угодно. Ну, материальное. Это типа…

— Я знаю, что такое «материальное», — перебила я его, закрыв нос ладонью. — Но это бред. Я не настроена играться, сказала же.

Не слушая меня, мальчишка достал из кармана цепочку. Она блеснула в полутьме, а в следующую секунду он кинул ее в яму, чтобы потом наклониться, почти прижавшись к краю губами, и прокричать:

— Хочу машинку на радиоуправлении.

Не знаю, как он терпел эту вонь, но меня передернуло от одного вида. А потом он сделал то, что заставило меня широко распахнуть глаза.

Мальчик опустил руку в яму и достал оттуда жука. Точно такого же, как ползали у меня под плинтусом. В следующую секунду он положил его себе в рот. Зажал между зубами. Жук задергал лапками и зажужжал. Мальчишка стиснул зубы, желтоватая жижа брызнула во все стороны.

Меня мгновенно затошнило. По рукам побежали мурашки. Я сделала несколько шагов назад. Выступила из тени проулка и кинулась прочь.

В голове крутилась мысль о том, что, если я расскажу об этом папе, попрошу его немедленно собрать вещи и уехать из дома, где живут такие психи, он меня не послушает. А вот мама послушала бы.

И, в конце концов, мама бы никогда не потеряла мою куклу.

Папа действительно меня не послушал.

— Мальчишки, что с них взять, — он пожал плечами. — Они так играют. Когда мы познакомились в школе с твоей мамой…

Я хмуро посмотрела на него, а после бросилась в свою комнату. Даже сейчас он не мог меня понять.

Вечером, лежа в постели, я все еще думала об этом. За весь сегодняшний день у меня создалось впечатление, что папа заботился только о себе. Я мешала ему осматривать новую квартиру и таскать коробки — он отправил меня на улицу. Я доставала его весь вечер со своей куклой — он ушел в другую комнату и принялся кому-то звонить. Скорее всего, по своей тупой работе: когда я подошла к нему, он тут же вздохнул и повесил трубку со словами «Мы вам перезвоним». Это была любимая папина рабочая фраза.

Потом выяснилось, что приехать и потравить жуков в моей комнате дезинсекторы смогут только на выходных. Я снова нахмурилась, но папа сказал, что всех, которые были за плинтусом, он убрал салфеткой.

Подумаешь, будто в других углах этой комнаты их не было.

Потом же, уже перед сном, папа пришел поцеловать меня в лоб и сказал, что, видимо, кукла все же потерялась при переезде, но…

Дальше я не стала его слушать и попросила уйти и закрыть дверь.

Пожалела я об этом почти сразу же. Я, конечно, старалась особо не думать о том, что этими жуками кишит каждый сантиметр, но…

Что, если ночью один из них упадет мне прямо в открытый рот? Меня снова затошнило. Я поежилась и спрятала ноги под одеяло. Раньше мама всегда включала в моей комнате ночник, хотя я каждый раз говорила ей, что уже достаточно взрослая для этого.

Сейчас взрослой я себя не чувствовала.

А потом, когда вдоль оконного стекла что-то проползло, на пару секунд заслонив его наполовину, я не то что перестала чувствовать себя взрослой. Наоборот, я почувствовала себя совсем маленькой.

Во рту пересохло. Боясь моргнуть, я смотрела на окно, но нечто не возвращалось — лишь скреблось где-то повыше рамы. С каждым новым шорохом я старалась найти этому логичное объяснение. Может, соседи поднимали что-то на свой этаж на веревках? А днем это же пытались сделать их дети, вот я и увидела ладони в окне.

В один момент все стихло. Минуты три ничего не происходило, и тогда я действительно подумала, что мне просто показалось, но в следующую секунду с потолка прямо мне на лоб свалился жук.

Я заорала и выскочила из комнаты. На защиту папы я не особо надеялась.

А вот мама… Мама бы меня защитила. И она бы никогда не потеряла мою куклу, с которой, разумеется, спать было не так страшно.

Конечно же, папа мне не поверил. Утром он только сделал вид, что проверяет окно, а после пожал плечами. Сказал, что понимает, как мне сейчас тяжело, но это, конечно же, было неправдой.

Если бы понимал — согласился бы вернуться со мной в старую квартиру.

Он лишь грустно посмотрел на меня, а потом и вовсе ушел к себе в комнату — ему опять кто-то позвонил.

Я же повернула голову к окну. Стекло было еще больше заляпано вязкой полупрозрачной жидкостью. Видимо, соседи все же что-то пролили.

Во дворе сидел на земле вчерашний мальчик.

«Странно, — подумала я, — с чем это он там играет?»

Мальчишка сжимал небольшой черный пульт. Увлеченно жал на кнопки и с интересом наблюдал за тем, как прямо перед ним, огибая постройки из обломков кирпичей, ездила игрушечная машинка.

Кажется, я слишком долго смотрела на него, потому что в какой-то момент мальчишка обернулся и помахал мне. Я отшатнулась от окна и вжалась в стену. В голове все еще была картинка того, как вязкая желтая жидкость из раздавленного жука капает на землю.

Я простояла так минуты две, быстро и коротко дыша. Сложно было поверить, что, чтобы получить свою игрушку, надо съесть насекомое. Это мерзко и глупо. С другой стороны — съесть жука не так страшно, как трястись каждую ночь из-за скрежета за окном. Вот если бы со мной была кукла, я бы не боялась.

— Пап, я на улицу, — бросила я, проходя мимо его спальни. Я ждала, что он у меня что-то спросит. Например, как я себя чувствую после всего, что было ночью.

Он не спросил, просто оторвал телефон от уха и вздохнул.

— Хорошо, хорошо, но… Поищите еще, пожалуйста. Может, где-то в машине. Вечером мы вам перезвоним.

Опять его глупая работа. Они с мамой постоянно из-за нее ссорились, потому что папа вечно терял какие-то важные бумаги и маме приходилось их искать. А теперь мамы не было.

Меня это так рассердило. Папа ничего не мог сделать сам, даже о себе позаботиться. Про себя я уж молчу. Он стал таким сразу же после маминой смерти. Первые две недели даже почти не заходил ко мне в комнату, а все, что делала я, — лежала в кровати и обнимала свою куклу.

Я снова подумала о том, что было вчера: как мальчик сначала бросил в яму цепочку, выкрикнул свое желание, а потом… фу, гадость.

Наверное, мне тоже надо было что-то бросить туда. Уже в прихожей я стянула со столика папины часы с кожаным ремешком. Пусть папа понервничает из-за них так же, как я нервничаю сейчас.

— Убедилась? — стоило мне выйти на улицу, как мальчишка с усмешкой посмотрел на меня. Его машинка подъехала и ткнулась мне в ногу.

Вопрос я проигнорировала. Просто протянула часы на ладони.

— Этого хватит, чтобы получить мою куклу?

Мальчишка оскалился, хотя, кажется, пытался улыбнуться.

— Ага.

— Твои родители не спрашивают, откуда у тебя столько новых игрушек?

— Не, мать уже давно в командировке. Могу делать с ее украшениями что угодно.

Я догадываюсь, что моя мама бы сочла это все не самой хорошей идеей. Насекомое, кстати, было отвратительно кислым и мерзко хрустело. Мама бы сказала, что ни в коем случае нельзя есть жуков, потому что можно подхватить какую-нибудь заразу.

Но, с другой стороны, мама бы не потеряла мою куклу, так что мне и не пришлось бы есть жуков.

Вечером у меня заболел живот. Вместо того чтобы дать мне таблетку, как всегда делала мама, папа сказал, что у него тоже болит, так что мы, наверное, просто отравились пирожками, которые он вчера купил в магазине.

Но я-то знала, что дело не в этом. Ощущения были другие. Обычно при отравлении у меня просто кололо в районе пупка, но сейчас… мне казалось, словно кто-то ползал там. Внутри. Я четко ощущала прикосновение маленьких лапок. Они пробегали вдоль внутренней стороны живота, доходили до горла, а после возвращались обратно.

Примерно через час меня все же вырвало, а еще через сорок минут поднялась температура. Папа посмотрел на это, дал мне жаропонижающее и ушел.

— Где моя кукла?.. — бессвязно прошептала я, когда он уже закрывал дверь.

Температура спала уже после полуночи. Я проснулась, обливаясь потом и мелко подрагивая. Но… Проснулась не от этого, а оттого, что по моему лицу что-то ползло. Десятки маленьких лапок касались моих щек, усики задевали губы. Я попыталась дернуться, но не смогла. Лишь явственнее стала ощущать насекомых по всему своему телу.

Я хотела закричать, и тогда сразу несколько жуков провалились мне в рот. Я снова ощутила эту мерзкую кислоту.

За стеклом опять что-то зашуршало. Заскреблось. Распахнуло окно.

Я зажмурилась, не желая видеть. Но я все равно слышала, как жуки, покрывающие мое тело, жужжат между собой. Слышала, как с тихим стуком с потолка прямо на мою постель падают все новые и новые. Два или три насекомых заползли мне в ноздри. Попытались протиснуться глубже.

Пришлось снова открыть рот. Слыша, как поскребывание за окном становится все громче и громче, я замотала головой. Тогда жуки запищали и зажужжали с новой силой.

Даже за этим шумом я услышала, как что-то заползло в комнату, и, судя по звукам, лап у этого чего-то было много.

Кровать прогнулась, я попыталась взбрыкнуть ногами, но вес тысяч насекомых точно придавил меня к простыне. Я подумала, что надо снова закричать, ведь тогда папа точно услышит, прибежит и спасет меня. Надо мною нависла тень. Я постаралась вытолкнуть из горла крик. Новые жуки посыпались мне в рот, и я от очередного приступа отвращения распахнула глаза.

Прямо на меня смотрел тот самый мальчишка. Я ощутила, как две его ладони сжали мои запястья, вдавливая их в матрас. Еще две — сомкнулись на талии. Другие — схватили меня за ноги.

Мальчишка широко открыл рот, и мне в лицо выплеснулась желтая жидкость.

Утром, когда я проснулась, папа уже ушел на работу. Окно оказалось распахнутым настежь. По полу была разлита та самая полупрозрачная слизь.

А рядом со мной лежала моя кукла.

И, вообще-то, я думаю, что ужас, пережитый ночью, того стоил. Да, мое сердце даже утром стучало часто-часто, и живот все еще болел, но… Мама бы поняла, что я так рисковала только из-за ее подарка.

Если бы она была жива, мне бы и не пришлось, потому что мама бы никогда не потеряла мою куклу.

Весь день я провела дома. Я прижимала свою куклу к груди и сидела на подоконнике, глядя в окно.

Кстати, кукла больше ничем не пахла. Я ужасно расстроилась, но это все еще было лучше, чем ничего.

Даже если бы живот не болел — а болел он ужасно, особенно по бокам, точно оттуда что-то лезло, — я бы все равно не вышла на улицу.

Я смотрела на то, как перед домом этот мальчик играет в свою машинку, и пыталась найти в нем хоть что-то необычное, похожее на то, что было ночью. Так и не нашла, но… иногда он оборачивался к моему окну и смотрел на него в упор, а после начинал махать. И махал он так минут по десять, я-то считала. В такие моменты я сползала с подоконника и пряталась под ним, изредка высовывая нос, чтобы посмотреть, пялится ли он на меня.

Вечерело, а папа все не возвращался. Он, конечно, любил свою работу, но не настолько, чтобы не прийти домой даже к девяти. Когда на улице совсем потемнело, я набрала его номер. Телефон зазвонил в соседней комнате, и я поняла, что папа забыл его дома. Тогда я забрала его и принялась пересматривать наши старые фотографии: с отдыха, из похода, с папиного дня рождения…

Кажется, я случайно вляпалась в эту слизь, когда оттирала от нее пол, потому что теперь мои ладони тоже были липкими.

Выходить на улицу мне не хотелось, но... Под оторванным плинтусом вновь зажужжали жуки. Прижав куклу к груди, я быстро пробежала вдоль стены, выскочила из квартиры и бросилась вниз по лестнице.

Живот снова прихватило, и я согнулась, тихо застонав. Одной рукой я все еще сжимала куклу. Второй — папин телефон, экран которого был испачкан в липкой жиже.

Я подумала, что, видимо, папа не может вернуться домой, потому что ему тоже стало плохо. Может, мы все же отравились и он лежит где-то на земле и мучается от боли. Как-то мама сказала мне, что, если что-то случится, я должна позаботиться о папе, а я почему-то вспомнила об этом только сейчас.

Я пошла вдоль стены дома. Мне очень не хотелось подходить к месту с ямой, но… Может быть, папе стало плохо и он случайно завернул не за тот угол?

— Привет, — произнес мальчик, стоило мне приблизиться к яме. — Клевая кукла.

Бока пронзило острой болью, словно то, что было внутри, не просто скреблось, но хотело вырваться. Теперь мне казалось, что это не жуки копошатся внутри моего живота, а самые настоящие ногти раздирают плоть.

Голова закружилась, и я упала на колени. Кукла и телефон выпали из моих рук, ладони я прижала к животу.

Глаза заслезились, взгляд уперся прямо в дыру в земле. Оттуда на меня смотрел папа. Его голова тонула в сотнях жуков. Это больше не был мой папа.

Это был их дом. Они откладывали в нем свои продолговатые яйца, заползали в одно отверстие, прогрызали ходы, выползали из другого. Пачкали слизью.

Слезы полились по моим щекам, но новая волна боли прошила все тело. Я почувствовала, как кожа на боках начинает рваться, и закричала.

В этот самый момент зазвонил телефон. Мальчик, все это время спокойно сидевший рядом, с интересом провел пальцем по экрану. Принял звонок. Из динамика донесся женский голос.

— Добрый вечер, не отвлекаю?.. Знаете, мы все же нашли ее. Ну, куклу. Видимо, выпала из коробки, упала под сиденье машины. Когда вы сможете подъехать и забрать?.. Вам удобно говорить? Можете перезвонить позже…

— Я… Я… — голос охрип, я прогнулась в спине, завозила ногами по земле, напоролась ладонью на осколок, но это не шло ни в какое сравнение с болью, которую причиняли липкие пальцы, вылезающие из моих боков. Я ощущала, как они цепляются за кожу, рвут одежду. — Я… Мы… Вам не перезвоним…

Всего этого бы не случилось, если бы папа был жив. Он бы поднял меня на руки и унес домой. Он бы уложил меня в постель, сделал бы мне чай, а рядом лежала бы моя кукла. Ведь он ее все-таки нашел.

Автор: Тина Берр
Оригинальная публикация ВК

Старик протянул Роланду смятые клочки бумаги. На трёх, словно курица лапой, было нацарапано одно и то же:

Гуссанос[1] съехали. Я за ними слежу.

Как только прибудут на место, пришлю посыльного.

В четвёртой, всё тем же корявым почерком было выведено:

Петушки в гнёздышке. Ждите меня в кабаке «Три пескаря».

Сие злачное заведение Роланд знал хорошо. Располагалось оно на окраине, у западных ворот. В «Трёх пескарях» собирались самые отпетые головорезы.

Джозе уже ждал его в кабаке.

Увидев Роланда, он махнул кабатчику и тот незамедлительно проводил их в отдельную комнату.

Войдя в тёмное помещение, Роланд поморщился: в тесной клетушке, мало того, что было темно, как у игерийца подмышкой, так ещё и воняло тухлой рыбой, луком и прокисшим пивом.

— Рассказывай. — Роланд нетерпеливо пристукнул каблуком по грязным доскам пола.

— Эти лосментикатос[2] свинтили из гостиницы, едва луна взошла на небо. Отправились они к западным воротам и дальше, по старой дороге в лес, и сеньор Муэрто, вы не поверите, куда они завернули перед этим.

Джозе хитро и как-то смущённо, что ли, посмотрел на Роланда. Он, наверное, единственный во всей Оливе знал, куда иногда отлучается Роланд. Только по поводу его знания Роланд не беспокоился, об этом Проныра не проболтался бы и на дыбе. Не одна Долорес Де ЛаВега любила окружать себя верными людьми, обязанными жизнью. Роланд спас Проныру от смерти, от очень, надо сказать, нехорошей смерти. «Портовые крысы», поймав его за руку на шулерстве, хотели разрезать ему живот, насыпать туда камней и кинуть в море, дабы посмотреть, как тот, ещё живой, идёт на дно. А Роланд его тогда выручил, правда, схлопотал при этом пару дырок в шкуре.

— Не тяни кота за яйца, — Роланд понял, куда клонит молодчик, — заезжали они в один из домов Дельгадо, я прав?

— Откуда вы знаете? — Проныра в непритворном удивлении всплеснул руками.

— Куда они после отправились? — Роланд проигнорировал вопрос.

— Ну, в свете всего вышесказанного, — Проныра пожал плечами, — вы не удивитесь, узнав, что обосновались они на асиенде Дельгадо, лигах в пятнадцати от города.

— Я так понимаю, из дома они уехали в сопровождении девушки?

Джозе пожал плечами:

— Насчёт девушки ничего не знаю, а вот тройка головорезов, увешанных оружием, их сопровождала.

Роланд нахмурился:

— Они были верхом?

— Верхом и крытый возок, кто в нём сидел – не знаю, так что, может, и была с ними какая-нибудь тиа[3].

— Кроме этих пятерых, есть ещё мужчины в доме?

Проныра задумчиво почесал кончик носа:

— Дельгадо я видел, а он, насколько я знаю, без гардов не ездит.

Ролан кивнул.

— Пятеро, охранников у него пятеро.

Джозе произвёл нехитрый подсчёт:

— Минимум одиннадцать, это если не считать привратника. Видел я его – здоровый как бык, и тесак в локоть длинной на поясе. Много.

Роланд его почти не слушал, размышляя, кого из парней стоит взять с собой на бойню. А то, что никто из обитателей асиенды живым из неё не выйдет, он не сомневался. Это даже хорошо, что Дельгадо замешан во всём этом. Роланд одним ударом прикончит двух мух. Отправит на тот свет и этих ублюдков наёмников, и муженька Изабеллы.

— Так, Джозе, с собой возьмём…

— Сеньор Роланд, — оборвал его Проныра, — никто не пойдёт на это.

Он смущённо опустил глаза.

Вот это да! Каким только Роланд его не видел: и в стельку пьяным, и голым, с двумя  шлюхами в кровати, изрезанным до полусмерти, весёлым и отчаянным, но вот смущённым – никогда.

— Почему?

— Глава, — Проныра стрельнул глазами в потолок, — он запретил.

— Что, запретил? — Роланд даже и не думал скрывать удивления в голосе.

— Всё. Он откуда-то узнал, что вы, ну, это самое, — он провёл большим пальцем по горлу, — задумали этих… Нашёл меня, не сам, конечно, через Пабло, передал, чтобы мы больше за ними не следили. Ещё тогда – днём. Все парни сразу и рассосались кто куда.

— А ты, значит… — Роланд не закончил.

Проныра кивнул:

— Я вам должен.

Роланд нервно топнул ногой по грязным доскам пола. Дело обернулось хуже некуда. Что же делать?

— Я тут подумал, — Проныра пододвинулся к нему почти вплотную и тихо зашептал, — наёмников нанять надо. У северных ворот, им глава не указ.

Роланд задумчиво постучал носком сапога по доскам пола. Пожалуй, Проныра дело говорит. Сам он об этом не подумал.

Джозе тем временем продолжил:

— В порту заведение есть. «Дикий гусь» называется. Там завсегда головорезов найти можно. Которые за звонкую монету кого хошь прирежут: хоть герцога, хоть гранда, хоть сестру родную. И порт – это не вотчина главы. Только, я так думаю, это дело побыстрее провернуть надо. Ну, найм в смысле.

Роланд задумчиво покивал:

— Быстро и аккуратно.

— Ага, пока Глава о найме вашем не прознал, и вас к себе не вызвал.

— Почему сразу не вызвал?

— Так искали вас, только никто не знал, где вы?

— А ты?

— Ха! — Проныра усмехнулся. — Меня никто не спрашивал. Кто я? Так, мелкий шулер.

— Хорошо, — Роланд протянул руку Проныре.

Тот осторожно пожал её.

— Держи. — Роланд отстегнул кошель и протянул его Джозе.

— Нет, — Проныра облизнулся, — я должен…

— Твой долг оплачен. — Роланд хлопнул жулика по плечу и сунул ему кошель в руку. — Исчезни из города на пару месяцев.

— Как скажете, сеньор Муэрто. А может, плюнете на всё? Зачем вам против Главы идти?

Роланд задумчиво произнёс:

— Нет, к сожалению, не могу, здесь замешено личное, да и воняет от всего этого премерзко. Что-то нехорошее затевается. Расскажешь, как до асиенды добраться, и вали подальше.

— Я покажу дорогу и уйду.

— Встретимся на западном тракте, в тисовой роще… — Роланд прикинул время, нужное для набора бойцов, — за час до заката. Приведи мне лошадь и оружие захвати на всякий случай.

11

В свой дом, находившийся недалеко от южных ворот, он крался, словно полночный ладрон[4] задами, так, чтобы никто не увидел. Но, проникнув к себе через чёрный ход, понял, что мог и не таиться. В доме его ждали.

Вольготно развалившись в его любимом кресле и попивая редкое для этих краёв, и также любимое им Хешарское пенное, его ждал Алехандро Тромпетисто[5] – возио[6] Главы ночных теней.

— Проходи Кадавр.[7] — Гулко произнёс он, ставя бокал на столик с резными ножками.

— Я, Муэрото, — равнодушно откликнулся Роланд.

Трубач, единственный, кто, проявляя неуважение, позволял себе коверкать прозвище Роланда, все остальные были мертвы, но глас Главы он трогать не мог.

Пожалуй, пора это исправить, подумал Роланд. Тем более что и с Главой придётся что-то решать, так что, как говорится – но се аррепиента дела лече деррамада[8].

Он скинул плащ прямо на пол, отправил туда же шляпу и сделал шаг в сторону  Алехандро.

— Глава велел передать… — начал тот, приподнимаясь из кресла, но закончить не успел.

Змеиным движением Роланд выхватил из-за спины чинкуэду, лезвие в предвкушении крови запело песнь смерти, и в длинном выпаде вонзил похожее на иглу остриё в горло Трубача, чуть правее кадыка и резко повёл руку в сторону, вскрывая горло возио, словно умелый рыбак брюхо только что пойманной рыбины.

Алехандро захрипел, выгнулся всем телом и тут же обмяк, бессильно свесив голову на грудь.

Роланд аккуратно положил меч на столик и, взяв бутылку, с удовольствием, горло уж очень пересохло, отхлебнул прохладного вина прямо из горлышка. Он задумчиво посмотрел на мертвеца в своём кресле, на кровь, заливающую дорогую бархатную обивку и уже начавшую капать на пол, и, сделав ещё один глоток, вернул бутылку на столик.

Пора заняться изменением внешности.

Этому хитрому ремеслу он обучился двенадцать лет назад у гимнастки и помощницы метателя ножей цирковой труппы во время осады Андона. В промежутках между дежурством на городской стене и муштрой солдат он бегал к смуглой гладкокожей Алисии в цирковой фургончик, раскрашенный в весёлые жёлто-оранжевые цвета. Там они предавались любви, перемежая любовные баталии уроками по накладыванию грима и метанию ножа. Тот месяц, вялотекущую осаду, в конце концов, сняли, он запомнил навсегда. Эти тридцать дней были, пожалуй, самыми светлыми в его тогдашней жизни наёмника. Никаких битв и смертей, редкие перестрелки с осаждающими были не в счёт, только солдатская рутина и постельные сражения с черноволосой красавицей.

Умения изменять внешность, потом, по прибытии в Оливу, ему очень пригодилось. Не все дела, проворачиваемые Роландом под покровом ночи, можно было делать без маскировки. Да и начинал он в Оливе свою карьеру ночной тени, не с самых низов, конечно, но и на собрания братства его пустили не сразу.

Роланд достал ящик с гримёрными принадлежностями, открыл и придирчиво осмотрел коллекцию усов, бород и накладных волос. Выбрав понравившиеся, он пристроился перед серебряным зеркалом и принялся за работу. Через полчаса преображение было закончено. Из отполированного металла на Роланда смотрело чужое лицо. Глаза остались прежними, а вот всё остальное…

Усы, обрамлявшие рот, переходили в густую бороду, тянущуюся до самых висков, совершенно преобразили его лицо, светлые волосы он спрятал под платок, а брови перекрасил в тёмный цвет. Пожалуй, теперь его не узнала бы и родная мать. При воспоминании о матери Роланд тяжело вздохнул.

Закончив с маскировкой, он начал переодеваться.

Элегантный светлый наряд благородного идальго сменился на одежду простою, но добротную. Вместо шелковой камисы – хлопковая рубаха со стоячим воротом. Бриджи и элегантные туфли сменили плотные тёмные штаны и мягкие сапоги. Из прежней одежды Роланд оставил только колет со вшитой кольчугой. Напоследок он надвинул на самые глаза рыбацкую шляпу, с широкими вислыми полями, надёжно скрывающими преображённое лицо от досужих взглядов. Длинный плащ из грубой ткани спрятал прицепленный на пояс кальцбальгер и два пистоля.

Роланд помедлил и, отодвинув шкаф с книгами, снял одну половицу, ту, что возле самой стены. Запустив в дыру руку, он достал увесистый кошель, прикинул в ладони: около полусотни золотых, для наема маловато будет. Он достал ещё один, так, пожалуй, в самый раз будет, и прицепил оба кошеля на пояс. После, вернув половицу и шкаф на место, покинул дом.

[1] Гусано – буквально червь (зд. мешок дерьма).

[2] Лосментикатос – идиоты.

[3] Тиа – здесь девушка.

[4] Ладрон – вор.

[5] Тромпетисто  – трубач.

[6] Возио – голос (здесь человек, через которого глава передаёт приказы подчинённым).

[7] Кадавр – мертвец.

[8] Но се аррепиента дела лече деррамада – не жалей пролитого молока (дословно) – аналог – снявши голову, по волосам не плачут.

Неомаг. Часть 2. Глава 1

Неомаг. Часть 2. Глава 2

Неомаг. Часть 2. Глава 3

Неомаг. Часть 2. Глава 4

Неомаг. Часть 2. Глава 5

Неомаг. Часть 2. Глава 6

Неомаг. Часть 2. Глава 7.1

Неомаг. Часть 2. Глава 7.2

Неомаг. Часть 2. Глава 8

Неомаг. Часть 3. Глава 1

Глава 2.

Он смотрел на девушку со странным и загадочным именем Золя, слегка прищурясь, в глаза нахально лез едкий дымок от зажатой меж пальцев папиросы. Ещё при входе в ресторан он спросил, какой выбрать зал – для курящих или нет.

На что девушка осторожно поинтересовалась, курит ли он.

— Я сама не курю, даже ни разу не пробовала, а папа, — она произнесла это папа с нежностью и грустью, из чего он заключил, что папы, скорее всего, нет в живых, — папа дымил как паровоз, и дым меня не раздражает, даже немножко нравится, если, конечно, не слишком сильно накурено.

Так, они и оказались на втором, для тех, кто дымил этаже. Девушка удивительно мало ела, и неожиданно быстро опьянела, хоть заказал он лёгкое Южноафриканское. Было видно – пить она не умеет.

Золя рассказывала о своей периферийной жизни. Максим слушал девушку краем уха, машинально фиксируя в памяти вехи её жизни. Катая в пальцах рюмку с водкой, он размышлял – сколько ей лет? На вид года 22–23, по поведению и двадцати нет. А вот если заглянуть в серую бездну, прячущуюся за пушистыми ресницами, да непросто заглянуть, а, не испугавшись, нырнуть в самую глубину, то можно обнаружить спрятанный на дне омут чувств. Причём не такие, какие он ожидал увидеть в молодой очаровательной девушке. И даже не такие, какие он обычно обнаруживал в людях, стоило ему приподнять щиты.

За напускной весёлостью Золи он обнаружил печаль, тоску, грусть и боль. Но боль не режущую, как от предательства, и не бьющую наотмашь, как от обиды или оскорбления; а какую-то отстранённую, словно бы сглаженную и привычную, каким бывает привычный вывих, или хроническая болезнь, с которой смирились и даже вроде как перестали замечать.

Поверх всего этого была разлита тонкая плёнка надежды, надежды на лучшее, светлое, хорошее, как было когда-то, когда-то давно – но было, было. Эта плёнка, видимо, и глушила дурной выплеск, обычный для негативных чувств. Хотя, что значит негативные чувства? Бывает ведь и злобная радость, и светлая печаль.

Вот и печаль её была такой, какой она бывает, когда счастливое детство проходит и человек вступает во взрослую жизнь. Тоска была тоской по покинутому дому, в который обязательно вернёшься. Грустила Золя, как человек, расставшийся с кем-то близким, но точно знающий: новая встреча впереди. Даже боль девушки была как от больного зуба – стоит его вырвать, и она уйдёт и вскоре забудется, как плохой сон.

Не было в чувствах Золи негатива. Он точно это знал, так как пару раз осторожно касался девушку вниманием, приспуская свою защиту. И впервые это ему понравилось – шло от Золи тепло и расслабляющее спокойствие. С таким в своей жизни он сталкивался лишь несколько раз. Первый раз, когда жил у Деда. Похожий фон шёл от Пелагеи Дмитриевны и самого Деда. Второй и третий раз нечто подобное шло от Да Вэя и Исатори Кано.

В голове, мешая наслаждаться общением, глубоководным кракеном, шевелилось: не подстава ли эта встреча? Уж больно всё складно получилось.

Максим ещё с конца сентября чувствовал себя неуютно. Казалось, следит за ним кто-то. Кто-то или что-то? Вцепившись масляными, цепкими паучьими лапками в спину. И не скинуть, не сбросить этот пристальный и враждебный взгляд. И это чувство лишало его покоя, заставляя дёргаться и выходить на улицу затемно и кружить по городу в тщетных попытках хоть краешком глаза увидеть того, кто преследует его. Он, то подолгу бродил по городу, сворачивая в проходные дворы, и петлял, как заяц, убегающий от лисы, по узким улочкам заречной части. То нырял в метро и ехал в верхний город, где просиживал в кафе, кофейнях и ресторанчиках по несколько часов кряду, пытаясь высмотреть в посетителях и в мелькающих за окнами прохожих своих преследователей. Но, то ли «топтуны» были на голову выше его, в умении скрывать своё присутствие, то ли это была игра воображения и разыгравшаяся паранойя.

…Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят…

Поняв всю тщетность попыток увидеть преследователей в городе, он начал выбираться на природу. Сначала в городские парки и кладбища, а потом и за город. Но и там он чувствовал пристальное внимание. Максим забирался в самые глухие, насколько это возможно в пригородных лесах, места и там скидывал с себя щиты, оставаясь ментально голым, словно младенец перед враждебным миром. Раскрывался и раскидывал вокруг себя невидимые нити внимания, пытаясь нащупать того или то, что следит за ним. Он всё больше утверждался в мысли, что затылок его сверлит враждебным взглядом именно что-то, а не кто-то, не человек. Что-то враждебное и злобное.

Отголосок событий в Светловоздвиженске?

Может – да, а может – нет. Он там славно проредил верхушку секты, и хоть до Магистра не добрался, но самую мощную колдунью силы лишил. Правда, о том, как это произошло, он без стыда вспоминать не мог, вот только иного выхода у него не было. Если только убить Альбину, но этого он не хотел. Да и оперативники из конторы почти всех, кто находился в секте, захватили. Так что «Последний приход» стал напоминать не мелкоячеистую сеть, способную спеленать матёрого зверя, а рваный невод, в котором не запутается и самая маленькая рыбёшка. Но как бы далеко, в силу его возможностей, конечно, ни простирались нити внимания, обнаружить он ничего не смог.

Всё это время, чувствуя на затылке незримо давящий взгляд, нынче утром он проснулся ещё до рассвета, от какого-то смутного чувства утраты и тяжёлой, гулкой от пустоты головой. Он долго курил, глядя в тёмное окно на пустой двор, и никак не мог понять, что же его так беспокоит. Пока с удивлением не обнаружил, что взгляд, взявший его спину в снайперский прицел, исчез. Максим привык к нему, как человек долго несущий груз настолько привыкает к тяжести на плечах, что перестаёт замечать её, а когда груз пропадает, не сразу это замечает, а после удивляется непривычной лёгкости.

Что-то готовится. Не зря кто-то или что-то, так долго расшатывавшее почву под ним, давившее на него, заставляющее дёргаться пойманной на крючок рыбой, нервничать и предпринимать действия, совершая при этом ошибки, вдруг отступило. Видимо, Максим, не предпринимавший никаких активных действий, кроме попыток увидеть преследователей, своим бездействием заставил незримого наблюдателя изменить тактику.

Поняв это, Максим швырнул недокуренную папиросу в приоткрытую форточку и отправился в душ. Освежившись и заполнив пустоту в голове чашкой кофе, он собрался на свою привычную прогулку по городу. В этот раз он для разнообразия решил побродить по собственному району.

Повинуясь внутреннему импульсу, вместо удобных и привычных джинс и кроссовок он тщательно отгладил давно ненадёванные чёрные брюки и до блеска начистил туфли. А футболку и подбитую мехом куртку сменил на джемпер с высоким горлом и приталенное пальто.

И вот сейчас, сидя в полутьме ресторанного зала, Максим смотрел на Золю сквозь голубоватый дымок сгорающего табака. Смотрел, как шевелятся её, что-то рассказывающие, покрытые бледной помадой губы. Видя мелькающие в улыбке ровные зубы, он мучительно решал, что значит эта встреча. Подарок судьбы, наживка конторы или злая игра силы, что так внимательно наблюдала за ним?

Максим глубоко затянулся и, затушив окурок в пепельнице, вдруг заметил, что девушка молчит, и, судя по всему, уже продолжительное время. Он поймал взгляд Золи, странно выжидательный, словно она от него чего-то ждала. Каких-то слов, действий? Без проникновения в сознание девушки он никак не мог понять, чего она хочет. А шарить в голове Золи он не хотел. Ему казалось это вмешательство нечестным и каким-то грязным, что ли. Тем более он решил для себя, что их встреча всё-таки случайна. Ничего случайного в этом мире, конечно, не бывает, но и на старуху бывает проруха.

Так что оставалось выяснять, чего же девушка хочет обычными способами, как это делают большинство людей. Он, конечно, мог внушить ей всё что угодно, любое чувство: от дикой, необузданной страсти и ненависти до банального отвращения, но Максим не хотел этого. Странно, он вдруг понял, что устал быть один. Устал быть одиноким волком, ни от кого не зависящим, но и не несущим ни за кого ответственность. Ему вновь захотелось почувствовать тепло и искренность другого человека. И не только получать душевное тепло, но и дарить его.

Максим поймал себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к девушке, что было более чем странно, учитывая, что он не выносил прикосновений. Он поэтому и не любил борьбу и всяческую возню в партере, а предпочитал бескомпромиссный кулачный бой или короткие и жёсткие заломовые техники.

Он осторожно, кончиками пальцев, погладил Золино запястье, отметив про себя, какая у неё мягкая кожа. Золя, вопреки его опасению, не отдёрнула руку, наоборот, провернула ладонь в его руке, и их пальцы переплелись.

— Какая у тебя здесь кожа, — она провела кончиками коротких ногтей по костяшкам среднего и указательного пальцев, — что это?

От её прикосновения по его спине побежали мурашки, словно через нервы пропустили слабый заряд электрического тока. От пальцев девушки шли до невозможности приятные, вибрирующие токи тепла.

— Мозоли, — голос у него сел, и слово вырвалось из горла вороньим граем.

— Откуда такие? — Золя продолжала нежно гладить его ладонь.

— Это долгая и местами грустная история, — он вымученно улыбнулся.

— Расскажи, а то я про себя всё рассказала, а о тебе ничего не знаю.

Максим, во время беседы думавший о своём, но машинально фиксирующий её рассказ в глубинах памяти, мгновенно восстановил всё, что она говорила.

______________________

Взгляд из-под ресниц.

Золя.

Первый и главный свой удар от жизни, принёсший ей разочарование в этой самой жизни и кровоточащую рану на сердце, Золя получила в десять лет. Этих ран потом будет столько, что сердце её к двадцати пяти нынешним годам должно было покрыться жёсткой коркой шрамов. Оно и покрылось. Но плёнка эта была тонкой, как ледок на лужах в первую морозную ночь, и всё, что надо для того, чтобы она исчезла без следа – это немного тепла и внимания.

Она, как сейчас помнила тот осенний день, наполненный тёплым светом бабьего лета. Старенькое кладбище, охапки багряных листьев под ногами и запах, идущий от них. Удушливый, мерзкий запах разложившейся лиственной плоти. Казалось, он пропитал её всю: волосы, любимую курточку, подаренную отцом, чёрные траурные колготы и резиновые сапожки. Он потом долго преследовал её, прячась под кроватью, подкарауливая за углом по пути в школу, скрываясь за дверцами кухонных шкафов и белом, холодном нутре холодильника. И куртку свою, розовую, с капюшоном и ремешком резинкой, она больше не могла надевать. Пахла она смертью, и, казалось, стоит её надеть и она также – палой листвой, ляжет на землю, чтобы больше не встать.

А пока она шла за гробом отца и всё вспоминала случай двухгодичной давности. Они тогда поехали в столицу края отдавать его наброски в типографию, а автобус, старый, раздолбанный «Лиаз», нестерпимо мотался на плохой дороге и ужасно вонял солярой.

Её, тогда восьмилетнюю, на середине дороги здорово укачало, и отец с трогательной и беспомощной улыбкой на бородатом лице скручивал из листов ватмана кульки, в которые её тошнило.

Золю выворачивало наизнанку, а папа гладил её по плечам и шептал что-то ласковое и утешающее. А когда всё в ней закончилось, и она в бессилии уткнулась лицом в его куртку пахнувшую краской, олифой и немножко спиртным, папа рассказал ей сказку, от которой она заснула, счастливо улыбаясь.

Больше всего на свете она любила отца, даже больше мамы. Пускай эта величина была меньше толщины волоса, но всё же была, хоть девочка ни за что на свете не призналась бы в этом. Любила его вечно растрёпанные волосы, жилистые худые руки с навсегда въевшейся в ладони краской. Бородатое лицо и щербатую улыбку с зажатой в уголке рта беломориной.

Она могла бесконечно долго сидеть в его студии, так он называл пристроенную к дому веранду, и наблюдать, как он резкими, уверенными мазками рисует свои картины. Девочке нравилось наблюдать за его лицом, отражающим всю палитру чувств, бушующих в нём в этот миг. Вот он яростно грызёт клок бороды, засунутый в порыве злости в рот, руки крутят кисти – в картине что-то не складывается; но миг – и лицо озаряется улыбкой, и руки вновь мелькают над холстом. И на загрунтованном полотне появляется озарённый солнечным светом луг, а в углу появляется тонкая женская фигура, так похожая на фигуру матери.

Ещё больше она любила моменты, когда отцу удавалось продать в столичном городе картину, и он возвращался домой нагруженный подарками и с гордостью вручал обрадованной матери мятые купюры. Мать счастливо улыбается и нежно прижимается к отцу, а он, сграбастав сначала её в охапку, а потом и Золю, заливисто хохоча, кружил их по комнате.

Счастье кончилось, когда отец, склонившийся над никак не получающейся картиной, вдруг странно захрипел, схватился за грудь и, страшно, марионеткой у которой злой кукольник обрезал нити, повалился на пол.

После похорон отца девочка словно впала в летаргический сон. Она плохо спала и плохо ела, стала рассеянной. Оценки в школе, ранее блестящие, стремительно поползли вниз.

Спасла её и вывела из ступора мать, но не участием и заботой, любовью и нежностью, а своим, казалось, ещё большим горем. Никогда не отличавшаяся особенной страстью к мужу, и временами бывавшая холодно отстранённой от него (много лет спустя Золю поняла – было между ними что-то такое, что подточило их любовь) она вдруг осознала всю свою любовь к нему. И это осознание и сознание того, что теперь уже никогда она не сможет обнять его и поговорить, сломало её.

Она, словно цветок, опалённый морозом, вся как-то поникла, перестала следить за собой и дочерью. По утрам еле-еле собиралась на работу, весь день проходил как в тумане, а вечерами, кое-как приготовив ужин, усаживалась перед окном и молча, смотрела в тёмное стекло невидящими, направленными вглубь себя глазами.

Золя, приходя из школы, через силу ужинала, а частенько, посидев над тарелкой, вываливала её содержимое в мусорное ведро и шла к себе. В комнате она, не раздеваясь, валилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно плакала, а под закрытыми веками крутилось кино из прежней, счастливой жизни.

Так тянулось почти до Нового года. В последний учебный день, сбежав с новогоднего школьного вечера, она до самого темна бродила по заснеженному городу.
Не осознавая, что делает, она посетила все места, где любила бывать с отцом и матерью. И парк в самом центре, и откос над рекой, где они летом любили устраивать пикники. Побывала в старом городе с булыжной мостовой и застроенном, купеческими, ещё дореволюционными, особняками. Дошла даже до старенькой водонапорной башни, на самом краю города, которую так любил рисовать отец.

— Понимаешь, доченька, эта башня, как тебе объяснить… Сколько её ни рисуй, никогда не получится одинаково, она всегда иная. Ты, Зи, посмотри, какая она странная, разная. То загадочная, то весёлая, а то и страшная…

У башни начиналось небольшое поле, за которым расположилось кладбище, на котором был похоронен отец. Девочка постояла на его краю, всматриваясь в темневшие деревья и могилы между ними, и, внезапно сорвавшись с места, опрометью бросилась домой.

Мама, как же она в своём горе, могла забыть о ней. Мама, мамочка, мамуля…

Золя влетела домой, торопливо скинула сапожки, бросила, промахнувшись, пуховик на вешалку и, не сняв шапки, ворвалась на кухню.

Мама сидела, как все последние месяцы, у окна, на табурете сделанном отцом и им же раскрашенном полевыми цветами. Золя видела её сгорбленную спину, волосы, выбившиеся из пучка на затылке и отражающиеся в оконном стекле, абсолютно сухие, но какие-то мёртвые глаза.

— Мама, — одними губами прошептала девочка и, упав на колени, уткнулась лбом ей в живот.

Слёзы, с подвыванием и всхлипами, потоком хлынули из неё. Мать, поначалу безучастно сидевшая, положила ей сухие ладони на затылок, никогда до этого не плакавшая, даже на похоронах отца, вдруг сдавленно взвыв, заплакала навзрыд, как плачут дети.

______________________

Максим отвёл глаза. Что он делает? Пора завязывать с этим. Кроме неприятностей, он этой девочке ничего не принесёт. Она и так получила слишком много ударов от жизни, чтобы ещё и он причинял ей боль.

— Да, Золя, — невпопад сказал он, — мне кажется, нам пора.

Максим осторожно высвободил руку из мягкой ладони девушки.

— Пойдём, время позднее, а у меня завтра важное дело.

— Как сегодня днём? — в  голосе Золи сквозила неприкрытая обида.

— Нет, девочка.

Он жестом подозвал официанта. Золя, нервно подхватив сумочку быстрым шагом, направилась к выходу. Максим, взглянув на счёт, расплатился. Бросил взгляд на оставленный на столике букет и пошёл догонять девушку.

Нагнал он Золю уже в дверях. Она торопливо завязывала поясок пальто.

— Подожди, — он прихватил её за локоть, — Золя, не кипятись, ты же ничего про меня не знаешь.

Она резко обернула, красивые губы подрагивали, в глазах блестели слёзы. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Пальцы нервно теребили ремешок сумочки.

Максим вдруг понял, что сейчас произойдёт, и приготовился отступить от Золи на шаг, но внезапно понял, что не хочет этого. Наоборот, он хочет шагнуть ей навстречу и обнять её. Поэтому, когда Золя порывисто шагнула к нему, обхватив его голову руками, и, привстав на цыпочки, прижалась тёплыми, пахнущими виноградом губами к его губам, он остался на месте.

Чему быть, того не миновать.

Максим подхватил Золю на руки, она доверчиво опустила голову на его плечо, и шагнул к выходу. Метрдотель шустро открыл перед ними дверь и, судя по лицу, собрался подмигнуть Максиму, но, встретившись с ним взглядом, резко передумал.

Максим с девушкой на руках шагнул в холодный воздух вечернего города, мотнул головой ближайшему такси. Водитель всё понял. Подрулив ко входу, он выскочил из машины и  распахнул перед ними дверцу.

— Куда? — флегматично поинтересовался таксист, когда они угнездились на заднем сиденье.

Максим собирался назвать адрес, но Золя опередила его, торопливо выпалив свой. А потом всю дорогу они молчали, потому что, целуясь, говорить неудобно.

Уже на лестнице он снова подхватил Золю на руки. Они так и ввалились в номер. Вещи разлетелись по комнате испуганными птицами. Его чёрное пальто нежно обхватило рукавом её кремовое, брюки переплелись с юбкой, а блузка запуталась в свитере.

Она была страстной, нежной и податливой…

Она была тёплой и мягкой…

Она была неопытной…

Она была девушкой…

Она была…

В купе Дмитрий всегда предпочитал засиженным нижним местам свободные верхние полки. Заваливайся себе под потолок и спи хоть сразу. Не надо ни на кого смотреть, терпеть чьё-то присутствие рядом, когда голова под стук колёс начинает искать подушку. К тому же так в два раза дешевле. Всем нравилось получать выгоды больше и меньше за это платить. Особенно, если ты бедный студент четвёртого курса, то радуешься таким мелочам, будто выиграл в лотерею.

Вот только на этот раз, когда он сел в поезд на Казанском вокзале, ему повезло немного меньше. Конечно, не впервые – подобные заурядные мелочи случались с ним в поездах и раньше. И все они имели приблизительно один оттенок. Как только в купе появлялась семья с ребенком, и дитятку свою, усиленно лебезя перед ней, родители называли «заинькой», он понимал, что зоопарк будет ночью, скорее всего, настоящий – с криками, подвываниями и запахами. «Заиньки» с «лисоньками» и «медвежатами» будто нарочно рождались для этого.

Сонечку, которой было на вид годиков пять или меньше, родители называли Гномиком. Оно и понятно, почему – та была просто крохой. Да и большая цветная книжка с толстенными страницами в палец называлась «Белоснежка и семь гномов».

«Покажешь дяде Диме свои картинки?» – разговаривала мама с дочуркой тоненьким голосом умалишённой.

Девочка вела себя намного адекватней родительницы. Словно понимала, что Дмитрию этого было не нужно, и несогласно покачала в ответ головой. На всякий случай даже книжку прижала к себе. Вот он и решил – не всё так плохо. Капризные кисоньки и заиньки принадлежали условно к животному миру, тогда как гномики – почти что люди. Вон какие королевства строили! Огромные железные шахты, роскошные подземные дворцы с садами, не то что лисьи норы под корягой. Повезёт – и ребёнок не станет капризничать. Очень уж хотелось после сессии доехать до бабушки спокойно. Немного вздремнуть. Последний экзамен по истории был сдан на «пятёрку» утром, поспать после этого не удалось. Всё бегал, суетился, собирался, бабушке, родителям, друзьям накупил подарков. Отличница Вахрушева – и та не выжала на «пять». Что и говорить о том, насколько он был доволен своей отметкой.

Более того, маленькая Соня с серьёзным видом отложила свою книжку в сторону и достала детскую тряпичную сумочку. Вынула из неё отнюдь не игрушечный калькулятор, крохотный кнопочный телефон, блокнот, карандаши. Всё это разлеглось настолько аккуратно и упорядоченно, что сомнений совсем не осталось – ночь в купе пройдет тихо и мирно.

Ложиться нужно было пораньше, в Рузаевке встанут с летним рассветом. Да и наушники с музыкой немного выручали. Правда не в самый последний раз, месяц назад. Тогда двухлетняя «кисонька» вопила без перерыва, с десяти часов вечера. Не умолкла даже с рассветом, когда он покидал вагон. Сонечка была её старше и выглядела вполне разумной. Почти как её папа. Тоненький и противный голос супруги, предлагавшей ребёнку беспрестанно попить-умыться-поесть, достал и его. Он надёжно заткнул свои уши беспроводной Джаброй. Наверняка никакой работы в ноуте не было, просто уткнулся в него, что б жена «развлекалась» одна. Всему их купе за пять минут этой женщины стало много. Даже маленькой терпеливой Сонечке.

«Я карандаш из-за тебя сломала!» – пожаловался девочка на маму ей самой.

Взяла раздражённо вместо синего красный, и занудная родительница почти сразу от неё отстала.

«Если Гномик захочет спать, то папа перейдёт наверх, – сказала-таки напоследок мама и похлопала рядом с собой ладонью. – Тут место для Гномика…»

Еда. Вот, что он забыл купить. Пакет чипсов и орешки, один кофе три в одном, пирожок с яйцом и луком, который не успел проглотить перед экзаменом – весь его скромный запас. Неугомонная мамаша, отстав от ребёнка, уже через полчаса начала греметь внизу пищевыми контейнерами. Запахло соблазнительно котлетами, жареной курицей, свежими овощами и чем-то ещё сумасшедше будоражащим альвеолы. Семья, кажется, тоже собиралась сойти в Рузаевке, но стол накрывался так, будто ехать предстояло неделю. И сон, что почти что закрался в глаза, на время сбежал от Дмитрия. Живот взбунтовался, польстившись на все эти запахи. Так и пришлось лезть в рюкзак за орешками. Жёсткие, солёные, но питательные. Тихо ими хрустел и наблюдал за семьёй вполглаза сверху.

Марина сидела и ела одна. Гномик занимался рисованием и жестом руки отвергал все лакомства. Папа Михаил, пялившийся в монитор, над чем-то тихо посмеивался, прятал свои смешки и улыбку в ладонь. Марина видела это и бросала на него недовольные взгляды, мол, семьёй занимается только она, даже ест за троих. Остальным на её заботы плевать. Худенькая и щупленькая, молодая женщина уминала по-богатырски. Словно двужильный конь. Они с супругом сидели вдвоём на Сонечкином нижнем месте, тогда как девочка устроилась за столиком напротив. Пыхтела с карандашами прямо под Дмитрием. Купе их устоялось, и не было причин напрягаться. Каждый был занят собой...

Потом он, кажется, провалился в сон. Орешки недоел. Уснул на одной руке под музыку Чайковского. Никогда не любил классику, но засыпал под неё словно под шум дождя или лижущие нежно берег моря волны. Вагон попался, как назло, старый, колёса стучали громко. Так себе колыбельная, но музыка сгладила шум, его укачало.

Очнулся от того, что подпрыгнул на своей руке. Станция? Приоткрыл глаза. Вроде стояли. Темно ещё не было, середина июля – время светлое. Вот только в купе его сидели совсем другие люди. Спросонья он не понимал, как вышло так, что выходить должны были в Рузаевке, но на своей полке остался он один. Неужели прошла ночь, его не разбудили, и поезд с ним уехал дальше?

Сел на своем верхнем месте, спустил ноги с полки. Две женщины лет около пятидесяти и пожилой мужчина за шестьдесят – все они теперь были пассажирами его купе. Уселись внизу, пили чай, разложили вареные яйца. Закусывали докторской колбасой и нарезанным серым хлебом. Ещё посередине стояла миска с отварной круглой картошкой, посыпанной сверху укропом и сдобренной сливочным маслом. Тоже шёл пир, но уже другой. Мужчина увлеченно рассказывал спутницам про какое-то озеро, где рыба сама прыгала в руки, а он умудрился сломать аж две удочки.

Дмитрий поздоровался с новыми соседями и после спустился вниз. Его будто даже не услышали. Трое сограждан продолжали ужин или завтрак – какое было время, он не знал. Телефон вместе с музыкой в ушах отключился и на кнопку почему-то не реагировал. Наверное, успела разрядиться батарея. Сколько же он проспал? Поезд не двигался.

Из купе он вышел в коридор и быстро направился в сланцах в конец вагона, к самовару, возле которого стояла проводница. Снаружи будто бы виделся вечерний свет, не утренний. Только станция за окном не узнавалась. Однако, не дойдя до женщины в форме, резко остановился, почувствовав дискомфорт без телефона, и вернулся в купе. Достал подзарядку из-под матраса, начал втыкать ее в розетку. Иногда достаточно было «законнектить», и в неновом телефоне появлялось полоска сразу чуть ли не на тридцать процентов. У него был старенький смартфон. Только почему-то сейчас адаптер в розетку не влезал. Нажав еще раз с силой на кнопку, Дмитрий увидел вдруг, что экран телефона зажёгся. Сунул, успокоившись, в карман, плюнул на дурацкую розетку и вышел вновь, закинув на плечо рюкзак.

Проводница успела исчезнуть в своём купе. Но до него он опять добрался не сразу. Остановился за четыре шага до самовара, потому что взгляд упал на стену справа, где привычно висел маршрут. Глаза побежали по станциям, пространно блуждали какое-то время вниз и вверх, не зная, за что зацепиться. И вдруг в голове стал нарастать диссонанс. Красные Землянки. Александровские Дачи. Каменные Выселки. Синие Озёрца, Берёзовая Роща, Ростица, Сунгур, Чешский Лев, Орханск… Что за названия?.. Взгляд заскользил по стене в поисках нормального расписания. Но ничего больше, кроме перечня правил поведения в вагонах не нашлось. Глупость какая!

Презрев всё время слетавший с пятки сланец, Дмитрий подхватил его с пола рукой, запутался в съехавшем носке, попрыгал, и двинулся ускоренным хромающим шагом к купе проводницы.

Они оба чуть не столкнулись на скорости – женщина так же быстро вышла навстречу, с бумажным планшетом в руках и карандашом.

– Я помню, вы сходите в Ростице, – упредила она сразу вопрос, увидев его взъерошенный вид. – Мы на Красных Землянках, первая станция. Потом Александровские Дачи. Соседи шумят, разбудили?

– Где… пассажиры, что были со мной? – спросил он, не слушая её и понимая, что та несёт какой-то бред из перечня станций, вывешенного вместо обычного расписания.

Проводница вместо ответа захлопала глазками, пока он натягивал носок, танцуя на другой ноге, и затем вернул на первую сланец.

– Семья… Михаил с Мариной и … – он забыл имя их смышленой дочурки. – Девочка с ними была лет пяти. Мы вместе сели на Казанском вокзале, зашли одновременно.

– Казанском?.. – переспросила она. Ресницы затрепетали как крылья стрекозы. – Вы сели на Московском вокзале. Вместе с людьми, что сейчас с вами. Вы же из шестого купе?

Он начинал на неё раздражаться. Отвернул голову, посмотрел на оставленную открытой дверь своего купе. Бросил затем взгляд сквозь окно наружу… И тут на перроне увидел девочку. Ту самую, что ехала с родителями вместе с ним, но стоявшую сейчас почему-то одну, среди других людей.

– Да вот же она! – воскликнул он, повернулся к проводнице и спросил: – Где здесь правильное расписание станций?.. И когда мы отправляемся?..

Не стал ждать ответа, шагнул к выходу из вагона, пока не пропала девочка.

– Стоим еще двадцать минут!.. – крикнула вслед проводница. – Вам чаю принести?..

Дмитрий легко соскочил на асфальт перрона.

Никогда, никогда ещё не был он на этой станции, видел её впервые, хоть и знал хорошо весь маршрут. На двухэтажном деревянном здании вокзала увидел крупные буквы «Красные Землянки». Люди сновали по перрону в большом количестве, ходили продавщицы пирожков и газировки, а одна толкала перед собой большущую тележку с мороженым, железную и со стеклянным прозрачным верхом, с зонтиком от солнца над головой. Дедушка в потёртом коричневом костюмчике, ещё довольно хорошем, с короткой фетровой шляпой на голове, шёл с пачкой газет, продавал их стоявшим и курившим пассажирам. Дмитрий на ходу достал из кармана телефон и проверил. Тот включился, но не давал сигнала связи. Время на экране показывал девятнадцать часов пятьдесят восемь минут. Получается, он почти и не спал. Так, провалился, может, минут на пятнадцать. Заряда батареи оставалось целых семьдесят пять процентов.

– Гномик!.. – вспомнил он прозвище девочки, остановился перед ней и присел на корточки из-за её маленького роста. – Где твои мама с папой?

Девочка его узнала сразу. Но вид у неё был такой, будто сейчас заплачет, потерянный и настороженный.

– Ушли… – одним словом сначала сказала она, пожала худыми плечиками. – Ушли, а я осталась.

– Вижу, – вздохнул Дмитрий, переживая больше из-за той глупой игры с названиями населённых пунктов и станции, где остановился их поезд. Почему он раньше никогда не знал о ней, не видел её названия? Разве фирменный поезд собирал все другие остановки по пути? То, что родители девочки объявятся, он не сомневался. Отошли за мороженым или пепси-колой. Скоро вернутся. Но вот куда занесло всех их, в какую глушь затащило по привычному маршруту? Совсем крохотным населённый пункт не выглядел, имел аж двухэтажный вокзал. Немного правда старомодный, зато недавно покрашенный…

Внимание внезапно привлёк милиционер. Язык не подобрал другого слова, но стража порядка в нём было видно за версту. Мужчина обходил вокзал, не пропускал вниманием приезжих, глазами следил за происходящим на этом перроне. Но форма, что сидела на нём во всей красе – такой прежде видеть не доводилось. Словно какой-то парадный морской китель, весь белого цвета, штаны с лампасами, и на поясе… даже не дубинка, а полосатая как зебра трость. Царская жандармерия, ёпте!..

Он хотел подойти к нему, но тут под их вагоном громко и призывно зашипело, повалил не то дым, не то пар. Голос же по громкоговорителю объявил, что поезд номер двадцать два отправляется через две минуты. Взгляд Дмитрия упал как раз на эту цифру – прямо под окнами, посередине их вагона. Теперь в электро-матюгальник маршрут называли не «Москва-Ульяновск-номер-такой-то», а объявляли просто цифрой. Да, цифра эта соответствовала указанной в его билете, однако не врали глаза: «22» на самом вагоне будто намалевал пьяный художник. Криво и в разную высоту. И смотрелась эта мазня как идиотская шутка. Только, похоже, никто, кроме него, на перроне не обращал на это внимания.

– Да что ж это такое… – выругался юноша тихо, ничего не понимая. Двадцать обещанных до отправления минут ещё не прошли, но поезд уже пыхтел. Осмотрелся, но Марину с Михаилом нигде не увидел. Людей было не слишком много, однако супруги могли подумать, что девочка их вернулась в поезд сама, и сами уже поднялись в вагон с перрона, пока они тут стояли. Не заметили её из-за малого роста. Только что мимо них проехали мороженщица и продавщица пирожных со своими огромными высокими повозками. За ними могли укрыться от родительских глаз аж три таких Гномика.

– А ну-ка, Гномик, пойдём, – сказал он ребенку. – Мама с папой найдут нас в вагоне.

Девочка послушно протянула руку, и вместе они быстро пошагали к трапу. Остаться на перроне, когда поезд начал вдруг пыхтеть, при любых обстоятельствах было бы худшим решением для обоих.

У самого подъёма Дмитрий пошарил в кармане, нашёл бумажки наличкой. Достал одну купюру и подозвал лоточницу, с круглыми и румяными пирожками на подносе и в каталке.

Но та, увидев деньги, вдруг застыла, заулыбалась застенчиво, посмотрела на него.

– Что – нет сдачи с пятисот? – раздражённо отреагировал Дмитрий.

– Поднимаемся, поезд отходит, – раздалось сверху с требованием.

Тогда он махнул на продавщицу рукой, закинул Гномика первой наверх и быстро поднялся сам. А когда за спиной заскрипела поднимающаяся лестница-трап, вспомнил, что родители называли девочку Сонечкой.

– Соня, – сказал он ей. – Ты помнишь, где наше купе? Покажешь дорогу?

– Помню – шестое, – ответила та, кивнула головёнкой.

В поезде она, кажется, почувствовала себя менее растерянной. Быстро побежала по коридору к их купе, сверкая лакированными сандаликами.

А Дмитрий последовал за ней.

***

Он вспоминал себя в её лета. Оказывается, ей доходило целых семь, просто Сонечка пока была низкорослой кнопкой и выглядела, соответственно, моложе. Наверное, в её годы он просто расплакался бы, если б так неожиданно бросили родители. В вагоне Михаил с Мариной не появились. И не было больше вещей. Оба их чемодана и сумки исчезли. Ну, не сбежали же они, оставив ребёнка?

Зато пропали вдобавок, вместе с накрытым столом и пожитками, те трое других пассажиров. Даже в висках застучало от этой лавки чудес – люди тут пропадали-исчезали, и сделать с этим ничего было нельзя. Телефон по-прежнему не показывал связи. Дмитрий просто его выключил. Адаптер, что валялся теперь перед ним, к розеткам не подходил: ни к той, что была внутри купе, ни к находившейся снаружи.

А ещё, в купе проводников он не мог застать ни одну из сотрудниц на месте. Ходить и искать их, спрашивать по всем соседям тоже не стал. Голова и так пришла в полный раздрай. Он сидел и не знал, как собрать себя, как отладить гудевшие мысли и чем озаботиться в первую очередь. Конечно же, нужно обратиться к полиции! В каждом поезде был свой наряд. Но прежде, чем за ним отправиться, следовало дождаться проводниц. Маленькую Сонечку оставить было не с кем.

– Как тебя зовут? – спросила она, рисуя в своем блокноте травку и солнце с небом. Сумочка через плечо – все её вещи, что уцелели. Пропала даже книжка со стола.

Марина представляла его, назвала для неё дядей Димой, а потом по имени с отчеством. Александрович. Длинное имя ей не понравилось. А, может, никакого не запомнила.

– Дмитрий, – сказал он. Снял с плеча надоевший рюкзак. Хорошо, что захватил его, выходя на перрон из вагона. Если в странном поезде исчезали люди и вещи, то остался бы сейчас без документов. Достал пакет чипсов, открыл.

– Хочешь? – протянул он ей.

Сонечка перетащила на свою сторона столика весь пакет. Захрустела, не отрываясь от рисунка. Странно, что не плакала. Вероятно, не понимала, что происходит, боялась и пряталась за стараньями в блокноте.

– Выйду ненадолго, – предупредил её Дмитрий.

И, как и в три предыдущих раза, девочка ему не ответила. Зелёный карандаш выводил на бумаге травку.

Снова купе проводников. По-прежнему тишина и никого. Поезд вообще будто вымер. Но так же не бывает, успокаивал он себя, вслушивался в стук колёс и тихое поскрипывание пола, покрытого привычной красной дорожкой. Часа через два снаружи стемнеет. Возле самовара висело все то же расписание с непонятными станциями. Из примерно знакомых названий он выделил первые два – Старая Москва и Московский вокзал. И, как ни странно, конечный пункт – Самара-на-Волге. Город Самару Дмитрий знал хорошо, несколько раз бывал там в детстве. И в группе училась девочка, она всех звала туда на дачу. Родители её уезжали на лето, и в августе дом пустовал – как раз на самой Волге, километрах в трёх от Самары. Вот только про Самару-на-Волге он слышал впервые. За последний час с ним произошло с десяток небольших событий, которые не вписывались в обычное восприятие действительности. Для своих двадцати Дмитрий имел вполне неплохие вводные, не пил, не курил, веществ не употреблял, не слышал голосов в голове и с инопланетянами никогда не ссорился. Но ощущал теперь себя так, будто все эти вещи происходили с ним регулярно и одновременно. Он верно был нездоров. Кажется, чувствовал даже, как поднималась температура. Лоб покрывался мелкой испариной. И липла к спине тонкая майка.

Устав ожидать и постоянно ходить туда-сюда по вагону, Дмитрий решился и протянул руку. Он всегда видел щель и знал, что купе оставалось открытым. Коснулся. Дверь плавно отъехала.

Зашёл. Осмотрелся и взял из корзины пачку вафель. Затем, подумав ещё, захватил печенья. Деньги можно было отдать потом, просто очень хотелось есть. Да и Гномик, наверное, голоден был не меньше. Самовар стоял в коридоре, чай и сахар были с собой в рюкзаке. А недоеденные орешки с шоколадкой маялись у него кармане. Спортивная сумка с подарками для родственников и небольшим количеством личной одежды тоже исчезла. С неё и начнёт писать заявление. Полиция пусть ищет и во всём разбирается.

Две кружки чая он сделал для них обоих – для себя и для Сони. Поделился рассыпным сахаром, открыл вафли с печеньем. Девочка уже выводила другую картинку. Фигура начинала походить на медведя в густом грустном лесу, с тусклыми и большущими тёмными елями. С ветвей капал не дождь, а стекали слёзы, пояснила она.

Потом перестала вдруг рисовать. Достала канцелярский нож из сумочки, чем удивила немало. Но Дмитрий понял: нужно заточить карандаши. Запасливый предусмотрительный Гномик.

– Пей чай, – сказал он ей, когда тот немного остыл, а последний карандаш заточенным лёг на стол.

И в этот миг в коридоре послышались, наконец, чьи-то торопливые шаги. Уже хорошо – не одни!

Дмитрий быстро вскочил. Выглянул наружу. Но увидел лишь удаляющуюся фигуру девушки или женщины. Она, кажется, тоже обернулась на него издалека – это была не проводница, а одна из пассажирок. Значит, поезд не вымер, а он не сошёл с ума. Наверное, всему остальному тоже можно было найти объяснение, откуда берутся все эти станции, куда пропадают люди. Только сложнее. Потому сам заниматься этим не хотел.

–Ты ведь не боишься оставаться одна? – спросил он девочку.

Терпеливое сопение в ответ. Спина медведя на бумаге получалась неровной, горбатой и всклоченной как шапка деда Мазая. Ластиком Соня пыталась исправить картинку. Детская сумочка вмещала многое.

Молчала. Ну, и ладно.

– Я выйду ненадолго, – предупредил Дмитрий, раз Гномик не хотел с ним общаться. – Буду здесь рядом.

Он только и успел встать, когда шаги за дверью их купе послышались вновь и сразу остановились.

Тихо постучали. Должно быть, та девица, что прошагала в сторону туалета, возвращалась назад. Открыл. Действительно, она. Невысокая, ниже его подбородка, моложе или старше на год. Худенькая, в чёрной юбке до колен и майке с большим синим букой из Корпорации Монстров. Не самый удачный принт. Расплывчатый, смазанный.

– Выйдешь? – позвала она, нервно теребя пальцами свои тёмные волосы.

Он вышел. Губы девушки были искусаны. Вряд ли поцелуями. Бледная и дёрганная, как осиротевший пудель.

– Я видела тебя, – сказала она негромко.

– Окулист, значит, не нужен, – вздохнул Дмитрий, не зная, что ему ждать от этой встречи. Странностей здесь хватило за час с лихвой. Даже появилось какое-то защитное равнодушие ко всему, словно у запечённой в фольге картофелины.

– Ты не понял, – чуть подрагивающим голосом произнесла она. – Видела там, на Казанском вокзале. Потом здесь, на Красных Землянках. Ты вышел постоять с девочкой…

Девушка не боялась – просто надрывным оказался тембр голоса. От него, от такого, даже мурашки по спине побежали, приятные и нежные. И говорила она интересно.

– Что ты имеешь в виду «здесь»? – спросил он её.

– Я ехала в Сасово, – затараторила она уже быстро. – Но нет никакого Сасово, не будет Рязани и не будет Рузаевки. Ничего здесь знакомого нет!.. Я видела, как утащили её родителей. Те люди, другие. И она тоже видела, девочка…

А вот сейчас мурашки по спине побежали уже другой породы – дикие, злючие и кусачие, как красные муравьи. Будто из леса только вышли.

– Я не подошла бы к тебе, если б не запомнила на Казанском. Выбежала на этих долбанных Красных Землянках за тобой, но ты уже шёл по перрону к другому концу вагона. Не видела потом, в какое купе вошёл, не успела за тобой. Эти двое тоже к тебе шли, пока ты с продавщицей пирожков разговаривал. Я побежала обратно к первому входу, еле успела подняться. Ты видел их?

Теперь уже не за час, а за одну минуту на него свалилось информации столько, что мозг изнутри начинал толкать череп в висках.

– Подожди, – остановил он её. – Кто утащил родителей девочки? Кто шёл за мной?

– Милиционеры, – девушка тоже назвала их этим словом. – Родителей девочки стали бить дубинками и потащили потом куда-то, вчетвером. Она маленькая и её за людьми на перроне не увидели. Отошла в сторону и спряталась за дедом с газетами. Он закрывал её. А трое других пошагали за тобой, когда вас вдвоём увидели. Но ты быстро поднялся в вагон. Поезд отходил…

Если б от её рассказа с разъяснениями наступило облегчение, он был бы только рад. Но всё стало выглядеть запутанней. Понятно теперь, почему боялась Соня и вела себя по-детски замкнуто. Выстроила невидимую защитную стену. Какие-то «милиционеры» били её родителей и утащили у неё на глазах в неизвестном направлении. Его же самого, возможно, ждала та же участь. Спасла случайность – успел запрыгнуть.

– Они будто не могли подняться за тобой, хотя пытались, – с толикой тихого злорадства произнесла девушка, – один даже ногу на ступеньку заносил. Будто что-то не пускало его – я видела это, когда понималась в другом конце вагона. Думала, хоть ты что-то объяснишь, а ты ничего не заметил…

– Я спал до этого, не проснулся толком, – растерянно признался он. Что тут ещё было сказать? Действительно, проспал часть пути. Пусть малую, максимум полчаса или час, а скорее и того меньше. Уже хорошо, угроза не смогла пробраться за ними в поезд, чем бы она ни являлась снаружи. Соня ехала теперь одна, и это был из всего сухой остаток – родители девочки внезапно исчезли. Может, Марина и раздражала своим занудством, но ни за что с Михаилом не бросили бы они своего ребёнка на произвол…

Дмитрий почти сразу поверил словам девушки, когда услышал про странных милиционеров. Почему бы и нет? Он их тоже рассматривал. И форма, и вид у них были необычными. Многое увидел своими глазами на вокзале: название «Красные Землянки», кривую цифру «22» на их 22-ом фирменном поезде. Изучил внутри вагона расписание с длинным перечнем неизвестных станций. Да и людей на самом перроне, одетых вроде обычно, но в то же время и нет, заприметил немало. Просто старался об этом не думать …

А вот кое-что в глаза бросилось только сейчас! В голове проматывались заново картинки с перрона, людей по нему ходило прилично и многие из них стояли и курили, ели пирожки, кренделя, мороженое. Но ни один из них при этом не разговаривал по мобильному телефону. Не тыкался в свой смартфон и не отправлял смс. Дмитрий тут же полез в карман, когда вспомнил про телефоны. Нажал на кнопку, и стал ждать, когда загрузится его древний андроид.

– Связи нет давно, исчезла через час после отбытия, – сказала нетерпеливо переминавшаяся с ноги на ногу девушка. – Один раз появлялся какой-то непонятный символ. Но и он потом пропал. Вещи мои тоже пропали, пока за тобой выбегала на улицу…

– Можешь его описать? – попросил её Дмитрий. – А лучше нарисуй. У нас с собой карандаши. И… как тебя называть?

Он открыл купе, где в одиночестве сидела Сонечка, и пригласил войти к ним гостью.

– Леся, – произнесла скромно девушка, и шагнула, оглядевшись, в пространство их шестого купе.

– Нарисовать тот символ? – переспросила она. – Да. Смогу, наверное…

Маленькая сообразительная Соня посмотрела на них. Слышала она хорошо. И, главное, реагировала, что было совсем неплохо. Выбрала карандаш – наверняка тот, который использовала мало, потому выбирала так долго – и протянула им. Это был чёрный. Такого цвета ни на одном из двух её рисунков, что видел Дмитрий, не было. Дальше девочка перелистнула странички своего блокнота, загнула обложку и одолжила последний листочек, оторвав его целиком. На нём уже кто-то рисовал, начертаны были номер телефона, пара чьих-то имён и какой-то вкусный рецепт. Видимо, блокнотик Сони приносил пользу не раз. Пользовался у взрослых спросом и популярностью.

– Спасибо, – произнесла их гостья, двигая листок с карандашом к себе. – Я Леся.

– Я Гномик, – как взрослая, ответила взаимностью Соня и стала отхлебывать чай. Ручонками затем потянулась к печенью с вафлями. Угостила.

Да, для своих семи лет крошка скромно тянула на пять…

Дмитрий не знал, для чего попросил нарисовать Лесю символ. Наверное, что б хоть как-то мыслить и двигаться. Для начала сойдёт даже видимость. Оставаясь совсем на месте, можно было сойти с ума.

Однако уже с интересом взглянул, когда рисунок оказался готов.

Эскиз походил на знак доллара. Только вместо буквы «S» была законченная восьмёрка, и к двум перпендикулярным палкам добавились две параллельные. В общем, циферку «восемь» накрывал двойной крест. Вслед за самим символом последовало несколько латинских букв – A, F, L, J. Он представленья не имел, что это значило. Как говорится, не понятно, но очень интересно. Зато сразу узнал их и вспомнил, где недавно встречал.

– Я не уверена про точный порядок… – сказала Леся про четыре буквы латиницей. – На Красных Землянках я видела…

– Я тоже их видел, – не из желания перебить, но в то же время быстро произнёс на это Дмитрий.

Конечно, все они заметили этот знак на предыдущей станции. Киоск. Небольшой, вроде газетного, но яркий, разукрашенный. И у торгующего газетами деда в руках были точно такие голубые конверты, как за стеклом того киоска.

– Похоже на местные сим-карты, – сказал он, вернув листок с рисунком на столик. – Значок – знак местной связи…

– Какие… такие местные? – спросила Леся и снова дёрнула нервно плечом.

– Такие. Обычные. Местные – значит «отсюда», – спокойно пояснил Дмитрий, не желая поднимать панику. – На что похоже, если не на наши «симки»? Конверты в киосках, конверты у торговцев. Да и значок на твоём телефоне высветился. Тождественный сигнал и принцип приёма. Иначе б не поймал…

Девушка ничего не сказала. Кажется, её и без этого повышенная нервозность потихоньку перерастала в маленький испуг. Где могли быть сим-карты с неизвестной связью, что не ловили толком их телефоны? Тут не возможные ответы пугали, страшно становилось от порождения таких вопросов.

До купе проводниц на этот раз с Лесей дошли вдвоём. Набрали взаймы печенья и шоколада, растворимую лапшу, чай, сахар, какие-то кренделя. Всего съестного нашлось ничтожно мало, выгребли, можно сказать, остатки. Деньги отдавать всё равно было не кому, и зародилось предположение, что их купюры могли не устроить продавцов. Названия населенных пунктов, где произведены были все эти продукты, им также ни о чём не сказали. Разве что Малая Рязань, где изготовили солёную соломку. Пусть не совсем Рязань, но слово же родное. Что, блин, за Зазеркалье?!.

– Где мы?.. – словно вторя его мыслям, спросила Леся.

Дмитрий не знал.

Но справедливо заметил, что на данный момент они находятся в поезде, где-то по пути следования между двумя станциями – Красные Землянки и Александровские Дачи. Что-то яснее можно было узнать, когда поезд остановится снова. В коридоре стояла тишина, слышались стук колёс и скрип железа. В тамбуре ворчало и охало сцепление между вагонами. Возникло чувство, что вообще никого больше не было, и склеп на колесах мчался в никуда.

Но на перроне, насколько они видели по Красным Землянкам, ходили люди. Должны были, значит, ходить и на других станциях. Просто выйти и пообщаться с ними. Порасспрашивать. А также постараться не попасться на глаза тем странным милиционерам с полосатыми палками. Конечно, ничего не делать было проще, но до какой станции довезёт их такое бездействие?..

– Останешься с Гномиком? – спросил Дмитрий девушку.

– А ты?

– Пройдусь. Недалеко.

Леся не возражала. Горячий чай, шоколад, немного уюта в компании рисующего ребёнка чуть-чуть успокоят нервы. Он всего-то хотел заглянуть в пару соседних вагонов, возможно, зайти в вагон-ресторан. Иначе в полном неведении психика даст непременный сбой. Появление девушки немного взбодрило. Ответственности что ли добавило, помогло расправить шире плечи. Двое их стало теперь на нём – Гномик и Леся. Вот и проснулось желание действовать…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ....