CreepyStory

Когда сомнения и страхи становились невыносимыми, она звонила старухе и та, неизменно терпеливо и весело, её успокаивала и ободряла:

«Ни о чем не тревожься, Софа, и наслаждайся каждым мгновеньем! Считай, что выиграла Джек Пот, ибо лишь исключительные творцы получают такую возможность!»

Сознавая, что шампанское в салоне отнюдь не для того, чтобы скрасить её перелет, она, тем не менее, выдернула пробку и налила себе полный фужер. Оно ударило по мозгам почти мгновенно, мягко и бережно погружая ее в безмятежную сонливость. А проснулась она от того, что уши заложило – самолётик пошел на посадку. Но приземлившись, тот еще непозволительно долго продолжал движение, прежде, чем остановиться и поднять пассажирке дверь.

Соня с любопытством выглянула наружу, надеясь по каким-то косвенным признакам (расположению солнца, одежде людей, пейзажу) понять, где находится, но её ждало разочарование. Самолет стоял в огромном ангаре, куда не проникал ни единый лучик солнца. Художница спустилась по трапу и огляделась, ожидая увидеть встречающих, но встречала её только гостеприимно распахнутая в глубине ангара дверь лифта.

Немного поколебавшись, она обошла кругом самолёт. Задрав голову, оглядела кабину, и ей даже показалось, что в глубине она заметила неясный и неподвижный силуэт пилота, а потом, так и не дождавшись встречающей делегации, вошла в лифт, где вместо панели этажей была лишь подсвеченная красным узкая щель для магнитного пропуска. Соня сунула в прорезь свою карточку, подсветка сменилась на зелёную, дверцы мягко закрылись, и лифт двинулся вниз.

Испытывая легкий приступ клаустрофобии, она почувствовала себя Милой Йовович по пути в печально известный Раккун Сити. К счастью, совсем недолго, ибо лифт через несколько секунд мягко качнулся и выпустил её в огромный, ярко освещённый холл.

С Раккун Сити его роднили разве что псевдо-окна, за которыми светило псевдо-солнце и покачивались псевдо-деревья, остальное скорее напоминало старые, красочные иеговистские брошюрки.

Зал утопал в зелени и цветах; по центру возвышался  стилизованный под Древо Познания дуб в кадке, обвитый каучуковым желтым питоном; рядом расположился прудик с пестрыми рыбками. На его каменном парапете в благодушном и сытом соседстве сидели несколько котов помоечной породы, пара енотов и скунс. Под потолком с места на место перелетали голуби.

Соня, разинув рот, обозревала это помпезное безобразие и рассеянно размышляла, что она будет делать, если одна из «райских птичек» нагадит на её костюм, ведь ей даже не во что переодеться! А потом она заметила направляющуюся к ней от стойки ресепшена пожилую женщину в такой же, как у Раушании, хламиде и изобразила улыбку.

- Добро пожаловать! – произнесла та, энергично потрясая Сонину руку, - Как добрались?

Соня промычала что-то нечленораздельное и кивнула.

- Я вижу, что вы в замешательстве, но раз уж вы здесь, то конец всем секретам и недомолвкам. Сейчас я отведу вас к сопровождающему, который познакомит с вашей зоной, объяснит правила и расскажет всё, что мы знаем сами. Единственное, что останется для вас тайной – это расположение нашей мастерской. Но поверьте, в это посвящены далеко не все из Совета директоров, а персонал так и поголовно не владеет этой информацией.

- И вы не владеете?

- И я… Это вопрос не просто национальной, а, скорее, общечеловеческой безопасности. Мастерская расположена глубоко под землей. Все скульпторы изолированы друг от друга во избежание любых дальнейших контактов. У каждого свои апартаменты, лифт и мастерская. Во времени вы не ограничены, важен лишь результат, который, в своё время, будет подвергнут тщательной комплексной проверке. Но спешу вас успокоить - брак и его утилизация бывают крайне редко. Честно говоря, на моей памяти, это было всего раз, а лет мне…, - женщина многозначительно улыбнулась.

- Что за нелепица? – Соня скривилась, - Вы сказали, что больше не будет загадок.

- Пойдемте, - бодро отозвалась та, - Познакомлю с вашим проводником.

…

Проводником оказался божественно красивый, восточный мужчина в белом хлопковом костюме. Тарарин? Иранец? Турок? Разглядывая его, Соня даже не заметила, когда ретировалась бабка в чадре. Кажется, сразу после того, как представила их друг другу: Софья – Парвиз.

- О, Парвиз, - с тщательно отмеренным кокетством произнесла Соня, подавая руку, - Звучит почти, как Парадиз!

Тот радушно улыбнулся, часто разветвляющимися коридорами проводил Соню к небольшой веренице лифтов и открыл один собственным пропуском. В нём уже были обычные кнопки от -4 до -6, подписанные для удобства новичка:

- 4 (апартаменты);

- 5 (трапезная);

- 6 (мастерская)

Парвиз ткнул длинным смуглым пальцем в шестёрку, и лифт медленно пополз вниз.

- Думаю, стоит начать экскурсию из святая святых и постепенно подниматься выше.

Соня быстро коснулась его лица взглядом. Святая святых? Серьёзно?

Выйдя, они оказались в просторном, ярко освещённом помещении. Одна стена представляла собой стеллаж с ведёрками красок, другая завалена инструментами  - разнокалиберными стеками, спринцовками, мерниками, кистями, а прямо по курсу, на пышном, пёстром мраморном постаменте вальяжно растеклась большая куча скульптурной глины. Влажная, почти жидкая она напоминала задремавшего (или дохлого!) осьминога.

Соня глянула на потолок и обнаружила, что тот довольно неплохо расписан фрагментом «Сотворения Адама» Микеланджело. Две руки – Творца и Творения – вот-вот соприкоснутся. И произойдет Чудо.

Она подошла к постаменту и протянула к глине руку, но её тут же перехватили цепкие мужские пальцы.

- Только в перчатках, - строго произнес Парвиз и кивнул в угол, где за стеллажом с красками притаился небольшой шкафчик, битком набитый одноразовыми принадлежностями.

Девушка натянула перчатку и с некоторой опаской, отщипнула немного от «осьминога». Помяв, поднесла носу и тут же отдёрнула голову. Грязно-розовая, как старая жвачка, глина испускала неприятный, мускусный запах. И даже сквозь напудренный, хирургический латекс она чувствовала, какая та тёплая и податливая на ощупь. Совершенно не похожая на обычную глину.

- Что вы с ней делали? – вырвалось у нее, - вымачивали в красителях?

- Отнюдь. Это исходный материал. С ним вам и предстоит работать, - Парвиз сделал небольшую паузу и вдруг строго произнес, - Посмотрите на меня, я сейчас расскажу очень важные вещи. Каждый раз, прежде чем взять глину в руки, надевайте перчатки, комбинезон, шапочку и лицевой щиток. Каждый раз, когда делаете перерыв в работе и покидаете мастерскую, одноразовые принадлежности должны быть сняты и утилизированы.

Он отошел к стене, открыл небольшой лючок и повторил, как для недоразвитой:

- Каждый раз, входя в помещение, вы надеваете на себя всё свежее и каждый раз, покидая его, отправляете сюда использованное. Даже если вы решили поработать, а через минуту осознали, что хотите в туалет – даже тогда процедура та же самая. Ни единая крупица материала не должна покинуть это помещение.

- Эта глина что…, - Соня сглотнула, - Радиоактивная?

- Ну что вы! – Парвиз тут же растерял свой строгий настрой, расплылся в улыбке, а глаза восторженно засветились, - Напротив, это самый чистый материал на свете. Меры предосторожности принимаются только для его защиты. Еще раз: ни единая крупица не должна покинуть это помещение. Имейте в виду, лифт оснащён сенсорами, которые распознаю́т глину на молекулярном уровне, и, в случае утечки, немедленно блокируется.

Он заметил, как напряглась Соня, и ободряюще улыбнулся.

- Не бойтесь. Это вызовет разве что временные неудобства. Несколько минут взаперти, а потом тщательный душ со специальными реагентами. К сожалению, они растворят не только частицы глины, но и некоторые из ваших… тканей. В частности, волосы, ресницы и ногти. Не безвозвратно, но, согласитесь, приятного мало, и…

- Я поняла! надевать спецодежду, потом сжигать…, - быстро произнесла Соня и поёжилась. Без ресниц и волос она как-нибудь проживет, но ногти! Это, наверное, очень больно…

Она перевела взгляд обратно на кусочек глины, который все это время машинально разминала пальцами. Теплая и розовая, как младенческая жопка. И пахнет соответственно.

- Перед тем, как вы приступите к работе, вам предстоит подписать увесистый договор. Советую внимательно прочесть все пункты и строго соблюдать их после возвращения к… вашей обычной жизни.

- Неисполнение их, конечно, карается смертью? – губы дрогнули в настороженной усмешке.

- Уверен, вам это не грозит. Условия просты и понятны. Более того, они не наложат каких-то обременений ни на одну из сфер вашей деятельности и ни в чем вас не ущемят.

Соня вздохнула и положила горошинку глины обратно на «осьминога», с удивлением наблюдая, как та сразу же поплыла, слившись с общей массой.

- Я уже порядком наслушалась таинственных намёков. Ей Богу, ведёте себя, как сборище фанатиков. Если вы сию секунду не объясните мне, что я здесь делаю, то…, - она проглотила так и просящие наружу ругательства и закончила, - То прошу показать направление автобусной остановки, вокзала, аэропорта, или космодрома. В зависимости от…

- Что ж… Залежи Исходной Глины были обнаружены около шестидесяти лет назад группой молодых, советских археологов при раскопках в Иране. Они искали следы Месопотамии, но наткнулись на куда более древний артефакт… Группой руководил археолог из Казани Ильдар Мухамеджанов, и мы по сей день считаем это Божьим промыслом, ибо это был исключительно чистый человек, чуждый всякой корысти. Страшно представить, что за эти шестьдесят лет случилось бы с планетой, если бы до глины добралась менее чистая рука.

Никто толком не знает, как Ильдару и верной ему команде удалось сохранить Залежи Материала в тайне как от Иранских, так и от Советских властей, сколько препятствий удалось преодолеть, чтобы вывезти глину в Союз и изучить… Проведя более глубокое исследование и перевернув с ног на голову несколько крупнейших библиотек, выяснилось, что искомая Месопотамия некогда выросла на руинах куда более древних… так сказать, реликтовых. Далекие от фантазёрства археологи, тем не менее, задумались, ведь Глина, действительно, обладала уникальными, не имеющими аналогов свойствами.

- Погодите, - Соня затрясла головой, - Что вы имели в виду, когда говорили про реликтовые руины?

Парвиз умолк. Чувствовалось, что его рассказ подошёл к самому щекотливому моменту, и он, в поисках поддержки, возвел очи горе, где в облачных небесах тянулись друг к другу две руки.

- Некоторые из древнейших источников свидетельствуют, что на заре времён именно в том месте находился… Земной Рай. Когда Адам и Ева были изгнаны в мир, Сад пришел в запустение, а потом его Руины погрузились глубоко под Землю вместе с …

- Это шутка? – прервала его девушка и неуверенно улыбнулась, - Вы вроде сказали, что те археологи не страдали фантазёрством, но при этом утверждаете, что в своих заключениях они руководствовались сказками, придуманными еще при царе Горохе!

Парвиз молчал, а Соня не удержалась и расхохоталась, показывая, что розыгрыш оценила, но через пару секунд умолкла и уставилась сначала на дохлого «осьминога», потом на изображение на потолке.

- Неужели вы на полном серьезе хотите меня убедить, что это та самая глина, из которой… Господь слепил Адама?

Она ожидала, что Парвиз именно так и поступит – начнет её убеждать. Но он по-прежнему молчал, спокойно глядя на неё. Давал ей время самостоятельно прийти к нужным выводам и… что? Уверовать?

Она отошла к мусоросжигателю, стряхнула с руки в шахту перчатку, закрыла заслонку и вернулась обратно, задумчиво кусая губы. Несмотря на бушующую внутри бурю презрительного негодования, она с удивлением поняла, что, действительно, верит Парвизу. Не тому, конечно, что имеет дело с некоей божественной глиной, а тому, что её не пытаются одурачить. Мужчина рассказал ей то, во что верил сам. И не только он, но и весь Фонд «Творец», который, между прочим, в тайне ото всех и даже от Правительств, как минимум, двух стран на протяжении многих десятилетий сначала возводил, а потом и использовал этот громадный, глубокий бункер, чтобы…

Чтобы что?

- И кого я, по-вашему, должна тут слепить? – несколько нервно спросила она, - Второго Адама?

Парвиз, наконец, шевельнулся. Ей показалось, что она заметила на его лице облегчение.

- Вы ограничены только собственной фантазией, - мягко ответил он и жестом пригласил её вернуться в лифт, - Но это может быть только человек. Старый или молодой, красивый или невзрачный, мужчина или женщина – не имеет значения. Значение будет иметь только финальная стадия вашей работы.

- Финальная? – рассеянно спросила она, прикрывая ладошками глаза, когда лифт закрылся и затрещал тысячами световых вспышек, сканируя их.

- Я бы даже сказал, критическая стадия, - продолжил мужчина, не обращая на вспышки никакого внимания, - Ведь весь ваш труд может пойти насмарку и подлежать уничтожению.

- Говорите прямо, что за финальная стадия?!

- Разве это не очевидно? – Парвиз посмотрел на неё с лёгким удивлением, - Вы вдохнете в него жизнь!..

…

Соня уже три недели жила в Фонде и впервые в жизни была по-настоящему счастлива, ибо за это время она не встретила ни единой живой души. Все, что нужно, было под рукой. Да и не много ей было нужно. Кровать, еда и поразительная мастерская. Никто не докучал ей разговорами, не изводил телефонными звонками. Даже выбор еды производился дистанционно. Каждый день она обнаруживала на столе в «трапезной» меню и отмечала в нём желаемые блюда. А потом находила на столе свой заказ.

Ох, уж эти «трапезные»! Еще в процессе вступительной экскурсии она оценила жирную насмешку в помпезных определениях её будущего обиталища. В «трапезной» она справедливо ожидала увидеть дубовый стол, уставленный богатыми яствами, громадный холодильник, быть может, плазму в полстены, сияющее серебро… Но, вместо этого, Парвиз привел ее в крошечную, как кладовка, комнатушку, где кроме хромированного стола, простого стула с сидением из кожзама и маленькой раковины в углу ничего не было. Ни псевдо-окна, ни картин, ни даже жалкой газетёнки с бесплатными объявлениями.

То же обстояло и со спальней, которую здесь обозвали «апартаментами». Узкая кровать и тусклый светильник в изголовье. А в углу закуток размером не больше самолетного туалета, куда впихнули унитаз и душевую кабинку – такую узкую, что в ней толком и не пошевелиться.

Впрочем, всё это не слишком её смутило. Куда больше напрягло наличие в каждом из помещений дополнительного лифтового портала – для обслуживающего персонала, как пояснил ей провожатый. Очень ей претило, что её блаженное уединение может в любой момент нарушить, скажем, техничка с ведром и шваброй или местный поварёшкин с доставкой обеда. Но за все время пребывания в «бункере», её так никто и не потревожил, справляя свои обязанности исключительно в её отсутствие.

Дни проходили удивительно размеренно. Подъем, легкий завтрак (огромная кружка вкуснейшего кофе и блинчики с клубничным или вишневым вареньем), потом в мастерскую и за работу, пока снова не проголодается. После работы непременно отправить всё барахло в топку и пережить несколько тревожных секунд в трещащем и ослепляющем вспышками лифте, каждый раз боясь, что вот-вот на голову хлынет кислотный душ.

Затем снова мягкий подъём на ярус выше – в трапезную. Несмотря на шутовское название, никаких омаров или фуагра. Еда простая, но удивительно вкусная и питательная. А потом обратно в мастерскую до вечернего чая и отбоя.

Ни телевизора, ни газет, ни Интернета. Соня вполне могла бы провести так остаток своей жизни и ни о чем больше не мечтать, если бы душу и разум не терзали по-прежнему мысли о Жене и его новоприобретённой свиносемейке. То ей мерещилось, что непременно в тот или иной момент свершилось – Женя вернулся домой, а её нет. То она пожирала себя навязчивыми фантазиями их жалкого семейного быта, где о ней, Соне, никто не вспоминает, а записка, оставленная ей специально для Жени на столе в гостиной, медленно, но неотвратимо покрывается пылью.

Эти мысли выливались в невероятно яркие и подробные сны, в которых она, Соня, никем не узнанная и не замеченная, по очереди расправлялась с визжащими подсвинками под боком у клюющей носом Свиноматери. Василий с располосованным опасной бритвой горлом; Миша, разрубленный надвое ржавым топором; Лиза, лишенная девственности тугим жгутом из тонкой, колючей проволоки; Маргарита, утопленная в сточной канаве... И Свиномать с вырванным из утробы, пока еще безымянным свиномладенцем...

Безумный призрачный кураж этих снов расслаблял, успокаивал, вселял ничем не обоснованную надежду, но… совершенно не помогал в творчестве.

Долгое время Соня буксовала. Дело было не в глине – она на самом деле была удивительной! Невероятно пластичная, тёплая, она, словно живая, послушно отзывалась на малейшие прикосновения пальцев, спринцовки или стека. Соня не верила - не желала верить! - собственным глазам, и в ужасе отшатывалась каждый раз,  когда глина сама в нужных местах внезапно собиралась морщинками или, наоборот, разглаживалась, словно каким-то фантастическим образом угадывая замысел скульптора.

Проблема была в том, что Соня понятия не имела, кого именно ей лепить. Работая в жанре гиперреализма, она всегда имела под рукой оригинал. Фотография то была или натура – не имело значения, но никогда, даже в детстве, она не работала с воображаемыми образами, и не знала, как это делать, ибо, несмотря на свой бесспорный талант, не обладала и каплей воображения. Единственное, что за всю жизнь ей удалось придумать – это то убежище посреди красной от песчаной бури бесплодной пустыни.

Когда прошла неделя, а на мраморном постаменте по-прежнему не было ничего, кроме «дохлого осьминога», Соня в отчаянье нацарапала на обеденном меню просьбу дать ей какую-нибудь фотографию – все равно, чью – но в ответ получила лаконичный, отпечатанный на машинке отказ – «творение по образу и подобию совершенно недопустимо».

Соня бесилась, но понимала причины отказа. Если верить словам Парвиза, её творение каким-то непостижимым образом оживёт и после «проверки» сможет выйти в Мир. Конечно, Земля и так полнится двойниками, и вряд ли кто-то обратит внимание, если вдруг мимо пройдёт некто похожий на Пушкина или Горбачева. Ткнут пальцем, удивятся и через минуту забудут. Но, учитывая исключительную паранойю местных «творцов», трясущихся от одной только мысли, что их делишки обнародуются, Пушкин и Горбачев отменяются. Да и не воссоздаст она их без хорошего фото крупным планом.

А что, если…?

Соня в сотый раз ударила по безликому нечто, что шаляй-валяй мучительно формировалось из тёплой, розовой массы. Послушная авторской руке глина тут же поплыла и через несколько мгновений обрела первоначальные очертания –  опостылевшего дохлого осьминога.

Был у неё один образ, который не требовал никаких фотографий, а бережно и чутко хранился в целости и ясности прямо в её голове.

Женя!

…

За работой вспоминались и первые потуги в этом направлении. Вспомнилась её детская спальня, столик, альбом и акварельные краски. Она рисовала то, что видела вокруг – родителей, соседей, Колю, Бабу Зину – а потом громко ревела, когда её творения со скандалом рвались на мелкие клочки и летели в мусорное ведро.

- Ты видел, что она опять нарисовала?! – дрожащим от негодования шёпотом спрашивала мать отца, пока кормила его ужином.

- Как я мог что-то увидеть, если вы тут же уничтожили рисунки? – устало отвечал тот.

Соня, яростно всхлипывающая в это время в подушку, затихла, прижалась ухом к смежной с кухней стене.

- На этот раз она намалевала твою мать… Господи! Я такого страха давно не испытывала. Это был словно… уродливый дьявол! Эти глаза!...

- Может, она и рисовала уродливого дьявола? – отец примирительно хмыкнул, - С чего ты решила, что это мама?

- Если бы ты видел, то не сомневался бы… поразительная детализация…

- Ей всего восемь, милая… Боюсь, это ваша с мамой паранойя после того случая с иголками.

- Она всякие мерзости и до этого рисовала! Просто я не обращала внимания. Да и с возрастом её мастерство... растёт. Рисунки стали более однозначными…

Недоверчивое молчание в ответ.

- Что ты смотришь на меня, как на умалишенную?! Хорошо, чтобы не быть голословной, её следующую мазню я не выброшу, а покажу тебе!

Через некоторое время отец отнёс рисунки какому-то знакомому психологу, и тот вынес всё тот же вердикт: с девочкой всё в порядке, ей просто не хватает любви и внимания. Кроме того, она исключительно талантлива и, если не задушить этот талант в зачатке, её ждёт большое будущее.

Соню, подслушивающую папин отчёт, вердикт напугал. Меньше всего ей хотелось, чтобы её и без того измученный маленький мирок ещё больше осаждали навязчивыми и, без сомнения, неискренними любовью и вниманием.

Тогда она и начала экспериментировать. Рисовала по-прежнему то, что и видела, но изо всех сил старалась его смягчить, и через какое-то время у неё стало получаться. Бабка по-прежнему рисовалась злобной ведьмой, но мама, настороженно и придирчиво разглядывая её очередной портрет, уже не хваталась за ремень и не кричала, а с робким удовлетворением кивала. Так лучше. Да, гораздо лучше…

Всего-то и требовалось – несколько дополнительных капель воды в глаза, чуть приподнять внешние уголки и чуть увеличить верхнее веко. На рисунке по-прежнему уродливая, злая старуха, сжимающая в жёлтых лапах вязальные спицы, но мама видит лишь добрячку Бабу Зину, вяжущую для Коли очередные варежки. Она рисовала безобразного, орущего гоблина, каким Коля и являлся, но домашние умильно улыбались, любуясь пухленьким младенцем в окружении погремушек. Соня увековечила и родителей – измождённого узника концлагеря и вечно всем недовольную сучку – а родители видели лишь собственный семейный портрет, наполненный любовью и светом, и с гордостью демонстрировали дочкины работы друзьям.

Соня про себя удивлялась такой слепоте, но все-таки задышала с облегчением. Любви, заботы и внимания ей удалось-таки избежать…  

…

Но если в детстве подобное лукавство было продиктовано элементарным чувством самосохранения, то с возрастом оно сублимировалось в нечто иное.

Соня припомнила их с Раушанией разговор. Соня тогда говорила об экспериментах, но никакого эксперимента не было. Ей просто нравилось смотреть, как обыватели и критики проливают слезы умиления над скульптурой неказистого мужичка в пижаме, бережно выкармливающего из пипетки осиротевших котят. Соня даже усишки оставила, но ни разу никто так и не признал в добром дяденьке Адольфа.

Глаза…

«Светоч добра, мира и святости… », - вспомнились ей строки отзыва. Зачем она это делала, она и сама толком не могла объяснить. Было какое-то желчное удовлетворение своей тайной властью. Наверное, что-то подобное испытывал Кашпировский, когда вводил людей в транс и они, послушные его воле, творили всякие идиотские штуки - крутили головами, катались по полу и неприлично громко смеялись. Но, если копнуть глубже, то причин было две – Соня не любила людей, и Соня не любила создавать человеческие образы. Но по воле ведьмы-судьбы – это единственное, что она умела делать и умела делать в совершенстве.

Если бы Господь, вместо этого, наградил Соню способностями, скажем, в садоводстве, она, не раздумывая, уехала бы в тайгу, развела там огород и жила бы, как Агафья Лыкова - в счастливом уединении. Но таких способностей у Сони не было. Даже горшочные цветы подыхали в ту же минуту, как оказывались на подоконнике в её доме.

Сначала, когда Соня начала работать над «Женей», она просто радовалась тому, что нашелся образ, который она сможет воссоздать просто по памяти, и который не вызывает в ней внутреннего отторжения, неприязни. Но по мере того, как из бесформенной розоватой массы начали проступать знакомые черты, Соня замедлила темп, прикосновения её стали нежными, даже трепетными. Из глаз то и дело начинали капать слёзы, и она их не удерживала. Здесь, в полной изоляции, ей не было необходимости хранить маску безмятежности. Вот он, здесь, перед ней. Пусть пока только бесцветный набросок, но уже узнаваемый, родной, желанный. Она по-прежнему не верила в байки, что скульптуру можно будет оживить, но, против воли, уже мысленно заигрывала с этой идеей.  Что если?… Что, если иожно было бы создать своего личного – рукотворного – Женю! Его-то она бы теперь точно не проворонила! Продала бы все свои работы, имущество и прочь от людей – в тайгу! Там точно никакая Свиномать до него не доберётся!

И в душе́ снова настанет штиль…

Творец (часть 6)

«Светоч добра, мира и святости»… - губы у Сони дрогнули. Ей богу, этим критикам только детские утренники освещать!

«…упомянув переполненные залы, мы не преувеличили. Среди присутствующих были замечены… »

Читая обзор с пренебрежительной усмешкой, на этих словах Соня подобралась, нахмурилась и, с лихорадочным вниманием пробежавшись по длинному списку громких должностей и фамилий, удовлетворенно выдохнула. Губернатор, мэр, вся верхушка областного Минкультуры, несколько региональных и столичных меценатов и полдюжины именитых, восхищенных критиков. Жить можно. Глядишь, купят несколько работ, и ей не придётся хоть некоторое время зарабатывать на жизнь написанием портретов толстых детей. Ида не подкачала! Действительно, собрала всех, кого смогла...

Она свернула отправленное агентом письмо и откинулась на спинку кресла, мстительно размышляя, читал ли Женя обзор или занят своей брюхатой Свиноматкой?.. На выставке она его не видела, хотя, по совету Иды, собственноручно красивым почерком писала им со Свиньей приглашение.

Она вдруг заметила, что на почте «лежит» еще одно свежее письмо.

«Дорогая Софья,

Ознакомившись с Вашими работами, а так же с данными Вам авторитетными рекомендациями, руководство Фонда предлагает Вам заполнить анкету, которая, возможно, станет первым шагом на пути к плодотворному сотрудничеству.

Если Вы решитесь испытать свой талант на принципиально новом уровне, отправьте заполненный опросник ответным письмом или на любой из адресов, указанных в визитной карточке. В случае, если результаты нас удовлетворят, в течение суток с Вами свяжется наш представитель.

С уважением,

Генеральный директор БФ «Творец»

Нурия Мухамеджанова.

P.S. При заполнении анкеты помните, что неправильных ответов не существует.

Соня едва не расхохоталась над напыщенным и самодовольным стилем письма. Благотворительный Фонд! Они что, собираются великодушно пригласить ее в свои ряды, чтобы она за конфетку размалёвывала стены в детдомах или вела кружок рисования в интернатах дожития?

С горделивым негодованием она уже потянулась к клавиатуре, чтобы удалить письмо, как вдруг её взгляд зацепился за имя и фамилию в подписи.

Нурия Мухамеджанова? Быть того не может!

Смутно вспомнилась подходившая к ней в сутолоке галереи неприметная посетительница с покрытой на восточный манер головой, длинным носом и чёрными, как у жука, глазами.

Соня в тот момент была занята активным привлечением внимания губернатора, и надоедливой тётке отвечала вежливо, но скупо.

Она слегка скривилась. Ладно, тётка вовсе не была надоедливой. Произнесла несколько приличествующих случаю слов, сунула визитку и была такова. Разве что слишком настырно заглядывала в глаза, а Соня это ненавидела!

Господи! Ей и в голову не пришло тогда, что это сама Нурия… Да, и как оно могло прийти? Нурия – совершенно закрытая, не медийная личность. Ни фотографий, ни видео. Наверное, считанные единицы знают, как она выглядит, и большая их часть – её ближайшие родственники.

Госпожа Мухамеджанова возглавляла десятку самых крупных меценатов России. Основала больше двадцати благотворительных фондов, на её пожертвования построено три детские больницы, пять женских монастырей, онкологический госпиталь и около сотни приютов для животных. Кроме того, она долгие годы активно поддерживает писателей, художников и скульпторов по всей России…

Соня откинулась на спинку кресла и посмотрела в распахнутое настежь окно, где окружающие дом берёзы уже приобрели летний вид. Гнев улетучился, сменившись удовлетворенным самодовольством. Ей льстило внимание такого большого человека, и в то же время немного смущало, что она говорила с ней так небрежно. Удивительно, что после этого она вообще отправила Соне сообщение, но, в то же время, стал понятен и простителен его покровительственный и высокомерный тон… Визитка... Соня покосилась на свою сумочку. А вдруг? Но нет. Она прекрасно помнила, как выбросила визитку в тот самый миг, как женщина повернулась к ней спиной. Хорошо, что Мухамеджанова написала письмо. Соня никогда бы себе не простила, если бы столь глупо упустила шанс!

Девушка кликнула по вложенному файлу, ожидая увидеть серию стандартных вопросов: «Где родился? Где женился?», но вместо них страницы густо пестрели упражнениями на ассоциации. Только ответами к довольно простецким вопросам были не словоформы или понятные образы, а совершенно неудобоваримый визуал.

В каких-то из вопросов это были напоминающие Роршаха кляксы, в других – разноцветные штрих-коды, в третьих – вызывающие лёгкое головокружение нагромождения букв и цифр, то расходящиеся кругами, то закручивающиеся в спирали, то разлетающиеся суперновами.

А ассоциации было необходимо подобрать к совершенно разноплановым вещам: египетским сфинксам, первому учителю, картине Рокуэлла «Клоун», пластиковым вилкам, брату\сестре (при наличии), змеям, восстанию Декабристов, картине Рубенса «Сатурн, пожирающий своего сына», Боге, себе, жизни и так далее.

Тест одновременно интриговал и раздражал абсолютным отсутствием ключей. От разглядывания мелких квадратов, в которые были заключены по три-четыре варианта «ответов» у нее быстро разболелась голова, а попытки найти нечто похожее в Интернете не увенчались ни малейшим успехом.

Она ломала голову и никак не могла придумать, что конкретно призван оценить этот странный опросник. Её знание мировой живописи? Но причем тогда здесь вопросы про пластиковые вилки? Семейные тайны? Но как сюда вместить её отношение к змеям или декабристам? Более того, она понятия не имела, как вообще можно выбирать ответы, не имея ни малейшего представления об их содержании. Никаких логических цепочек, подсказок или наводок...

Хотелось плюнуть на эту странную затею. И, если бы подпись в сопроводительном письме была чья угодно другая, она, наверное, так и сделала бы. Но имя Мухамеджановой сулило огромные перспективы, которые мог бы проигнорировать лишь идиот. Что, если Фонд купит несколько работ? Или выделит кругленькую сумму на развитие творчества? Или подгонит нескольких толстых покупателей?... Или новая большая выставка... в Москве! Где её будет ждать, действительно, «принципиально новый уровень...».

Сонины глаза счастливо затуманились, но тут же вновь сфокусировались на опроснике, который со своими декабристами и пластиковыми вилками никак не вписывался в её радужные мечты. Более того, отдавал какими-то сектантскими штучками.

Ей вдруг пришло в голову простейшее объяснение. Тест на самом деле простецкий с рядовыми ответами, призванный собрать о ней как можно больше личной информации. Просто... файл поврежден! А она-то, дура, пытается в рябящих нагромождениях пикселей найти какой-то тайный смысл!

Она, не задумываясь, проставила несколько десятков галочек и хихикнула, представив, как кто-то, возможно, будет кропотливо изучать её ответы, не узнав о ней ровным счетом ничего.

После она создала ответное письмо, в котором напечатала несколько тщательно продуманных слов сердечной благодарности за уделённое её выставке внимание, приложила к нему заполненный тест и отправила.

На несколько минут она напряженно застыла, невольно ожидая мгновенного отклика – звонка или еще одного письма – а потом отправилась на кухню сообразить себе лёгкий холостяцкий обед.

На следующий день

Соня брела по набережной, вглядываясь в праздно шатающихся обывателей. С утра было солнечно, и она оделась в лёгкое полосатое платьице и босоножки, не подумав о том, что майская погода чревата сюрпризами. Откуда ни возьмись, набежали тучи, начало моросить. Вскоре у нее уже зуб на зуб не попадал, и она внутренне бесилась, что Нурия назначила встречу на набережной, а не в кафе. Неужели решила сэкономить на чае и пирожном?

- Софья?

Соня оглянулась на голос. У самой воды на камнях сидела та самая женщина и горстями из пакета кидала уткам зерно. Скромный брючный костюмчик выглядывал из-под хламиды, в которую заворачиваются восточные женщины, пряча от мужчин свои сомнительные прелести.

Соня лучезарно улыбнулась в ответ.

- Нурия Ильдаровна…,  - смущённо произнесла она, протягивая женщине руку, -Безумно рада с вами…

- Меня зовут Раушания. У Нурии Ильдаровны неотложные дела, - женщина коротко улыбнулась, вежливо давая понять, что Соня слишком незначительная персона, чтобы Мухамеджанова снизошла до личной с ней встречи.

- Рау-шания, - с трудом повторила Соня, испытывая гнев и стыд.

- Можете звать меня просто Ша. Вы, я вижу, замёрзли. Мой автомобиль стоит за углом, давайте там поговорим…

- А если в кафе? Их тут тьма, - ответила Соня, недоумённо поведя рукой.

- Нет, разговор строго конфиденциален, - Ша высыпала остатки овса в воду и некоторое время с легкой улыбкой наблюдала за дерущимися за крошки птицами.

Соня сморщила нос. Птиц она терпеть не могла. Уродливейшие создания. А когда из случайно увиденной научно-популярной передачи она узнала, что это то, что осталось от величественных динозавров, то и вовсе стала смотреть на пернатых с презрением и гадливостью – угораздило же им так опуститься…

Женщины неспешно двинулись по берегу в сторону переулка, где их ждала маленькая, Мазда.

- Вы прячете глаза, - с неожиданной прямотой сказала Ша, несколько раз безуспешно попытавшись поймать Сонин взгляд.

- У меня скоптофобия, - с готовностью ответила та, - Еще со школы. С этим какие-то проблемы?

- О, никаких проблем! – женщина непринуждённо запрокинула голову, ловя на лицо дождевые капли, - Кроме того, что у вас нет никакой скоптофобии!

Соня моргнула. У нее, действительно, не было никакой фобии. Просто она считала неприличным заглядывать людям в глаза. Все равно, что заглядывать под юбку, ведь глаза – самый интимный орган, а его нечем прикрыть, кроме дурацких очков. Очки только привлекают лишнее внимание и будят стремление приглядеться повнимательнее и выяснить, не скрываются ли за этим безобидным аксессуаром фингал или зарёванная физиономия.

Ей редко задавали этот вопрос, справедливо считая это её личным делом. И никто, никогда вот так, открыто и в лоб, не усомнился в её честности. Эта неожиданная прозорливая беспардонность, насторожила её, возмутила и даже напугала. Напугала потому, что сейчас она не смела ответить на бестактность так, как она того заслуживает.

В напряжённом молчании женщины сели в машину. Ша завела двигатель, включила печку, прогоняя со стекол пот, и выключила радио.

- Мне не удалось на выставке толком  переговорить с вами, - Проглатывая обиду, мягко начала Соня, - Столько было народу, и с каждым…

- Да, выставка имела большой успех, - Ша улыбнулась, от чего в уголках её глаз собрались морщинки, - Вы, действительно, невероятно талантливы.

- Спасибо... Я это к тому говорю, что… вы могли решить, что я…

- Не выдумывайте! – Ша отмахнулась, - Я вовсе не думала обижаться, тем более что беседы с автором и не требуются. Его работы, как правило, говорят сами за себя. Ваши, например, достаточно ярко и прозрачно характеризуют вас, как личность...

Соня молчала, польщённая, не заметив в словах собеседницы сдержанного сарказма.

- Вас рекомендовали для довольно специфического и ответственного дела, поэтому…

- Ответственное дело? – перебила её Соня, недоверчиво скривившись, - Вы точно обратились по адресу? Я ведь художник, а не...

Она сделала неопределённый жест рукой, пытаясь подобрать нужное слово, а потом догадалась:

- Какая-то правительственная программа? Мне что, поручат писать портрет президента или, быть может...? Но имейте в виду, я не работаю ни с мрамором, ни с бронзой...

Ша откинула голову и расхохоталась. С искренним, незамутнённым весельем. Соня так не умела и с всё усиливающейся неприязнью глядела на собеседницу.

- Очень остроумно! Но, поверьте, наш президент здесь не при чём, как и остальное правительство..., - она посерьёзнела, - Гораздо важнее тот факт, что для этого ответственного дела вы… совершенно не годитесь. Я немедленно поставила об этом в известность госпожу Нурию, но она...

- Подождите минутку! – воскликнула Соня, чувствуя себя раскачивающейся на качелях. Эта мерзкая тётка сначала плюёт в лицо, потом делает комплимент, потом снова плюёт в лицо. Она рассчитывала на совершенно иной диалог. Думала, речь пойдёт о спонсорстве или хотя бы предложении совместного проекта... или, на худой конец, Фонд купит у неё несколько работ в подарок какому-нибудь интернату, собачьему приюту или хоспису... Плевать! Но, получается, эта женщина назначила ей встречу под дождём, только чтобы сообщить, что её работы недостаточно хороши даже для собачьего приюта?! А она ещё молча глотала ее бестактные замечания!

Соня ухватилась за дверную ручку, собираясь гордо ретироваться, и бросила на прощание:

- Если вы считаете, что мои работы не заслуживают внимания, то советую вам ознакомиться с вышедшими рецензиями таких критиков, как…

Раушания жестом остановила её.

- Ваши работы гениальны и прекрасны. Спору нет. Но…, - она снова бесцеремонно заглянула Соне под приспущенные ресницы, - Неужели вы всерьёз рассчитывали утаить скрытую за ними злую издёвку?

Соня в изумлении приоткрыла рот.

- Люди приходят и восхищаются вашими скульптурами. Критики утирают восторженные слёзы, а пресса пишет дифирамбы. Все так. Но я сразу признала в «Женщине у плетня» Ильзу Кох, а в добром старце с внуком на коленях – Андрея Чикатило. Я не вполне уловила, кто был тот юноша с щенком, хотя лицо очень знакомое…

- Что...? Как вы...? - Плечи у Сони поникли. Она ведь с самого начала была готова к тому, что её трюк не сработает. Но целую неделю, пока шла выставка, никто её так и не раскусил. Впрочем, как и на предыдущих мероприятиях, где она выставлялась вместе с другими «молодыми дарованиями». И обыватели, и знатоки были одинаково слепы. И вдруг…

- Артем Ануфриев. Иркутский молоточник, - глухо ответила она и тут же торопливо выдала заранее заготовленное на этот случай объяснение, - Это, знаете ли, эксперимент! Ведь я создавала скульптуры по образу и подобию самых ярких и отъявленных мерзавцев. Мне хотелось показать, что иной раз и безобразное может стать красивым, если представить его… под другим углом.

- Но у вас нигде нет ни малейшего упоминания…

- В этом и заключался эксперимент! Создать точную копию, вплоть до последней морщинки, но изменить лишь одну небольшую деталь и посмотреть, узна́ют ли… Если бы я сразу объявила, что на выставке будут представлены скульптуры убийц и извращенцев, то ничего бы не получилось!

- Говоря о небольшой детали, вы имеете в виду глаза. Так?

- Так, – Соня кивнула и подбавила в голос немного восхищенного удивления, - Ша, это поразительно! Чуть приподнять уголки глаз, добавить объема верхнему веку и влаги на глазное яблоко, и… перед вами совсем другой человек!

- Зеркало души…, - Раушания сдержанно улыбнулась, - Вы словно подселили в ваши скульптуры другие души, вот их никто и не смог узнать.

- Кроме вас... Если не секрет, то как...?

- Это моя работа, - рассеянно ответила женщина и некоторое время молча разглядывала художницу. Соня прекрасно видела, что та не поверила ни единому её слову, и подготовилась к унизительному «Может быть, в другой раз… »

Но что конкретно «в другой раз»? Неужели они откажутся купить картины только потому, что они написаны с подтекстом? Тем более, что никто, кроме этой пронырливой бабы в чадре этого не заметил и вряд ли когда-нибудь заметит…

Соня отпустила дверную ручку. Она уже не могла себе позволить гордо уйти. Несносная тётка, без сомнения, тут же растрезвонит о своем открытии во всех СМИ, и это поставит крест на Сониной карьере. Стало ясно, зачем она назначила встречу, и девушка стала мысленно подсчитывать свои жалкие сбережения. Хватит ли ей откупиться?

- Хорошо, - Раушания некоторое время задумчиво смотрела на стекающие по стеклу дождевые капли, - Вчера мы получили расшифровку теста, который вы заполнили.

- Теста? – Соня захлопала глазами, пытаясь совместить «кислое с пресным».

- Расшифровка так же никуда не годится.

- Причем тут... Я... честно говоря, решила, что файл пришел повреждённым, поэтому проставила ответы наугад... Но...

Губы Раушании дрогнули. Она явно приняла её слова за такую же отмазку, как истории со скоптофобией и «экспериментом», хотя на этот раз девушка вовсе не лукавила.

- Не переживайте, - ответила она холодно, - Причина, по которой мы сейчас с вами разговариваем – это то, что и Нурия Ильдаровна, и Совет директоров проигнорировали как мой отчет, так и результаты теста, и посчитали ваш индекс приемлемым, не смотря на то, что он не дотягивает даже до минимального.

- Индекс чего? – Соня вдруг почувствовала страшную усталость, - Может, вы уже... назовете условия, и я...

Раушания, с трудом скрывая раздражение, достала из бардачка небольшой бумажный конверт и сунула Соне. Та вскрыла его, ожидая увидеть бумажку с заявленной суммой, но вместо этого ей на ладонь выпала простая магнитная карта без обозначений и листок бумаги, где от руки были написаны инструкции: «Частный аэропорт в 5 км по Ильичевскому тракту. Вылет 20.06. в 10-00. Прибыть налегке, не брать ни смены белья, ни зубной щётки, только пропуск и это письмо».

- Это ещё что? – Соня снова и снова пробегалась глазами по скупым строчкам.

- Не потеряйте, - предупредила Раушания, - без письма вас не примут на борт.

Соня через силу подняла на собеседницу глаза:

- Не уверена, что мне хочется...

-  Я вас уверяю, вам – хочется. Вам предоставили кредит доверия и доступ  к такому материалу, о котором любой художник вряд ли даже мечтает. Но когда я говорила об ответственном деле, я ничуть не преувеличивала. Фонд ищет не просто талантливых скульпторов. Этого добра валом. Но вот талант и... так скажем, приемлемые внутренние качества – это с каждым годом становится всё большим дефицитом.

- Внутренние качества? Вот оно что... Именно это и оценивал ваш тест? Но ответы... как...?

- Этот тест кропотливо разрабатывался и усовершенствовался нашими инженерами на протяжении долгих лет так, чтобы соискатель, отвечая, не мог воспользоваться разумом, логикой или предугадать «правильные», с его точки зрения, ответы. А когда логика и разум отключены, в ход вступает истинная сущность – зверь, запертый в клетку законов, правил, и приличий. Именно его нам и требуется оценить. Но, как я уже сказала, - Раушания пожала плечами, - Руководство Фонда постепенно снижает требования к художнику, хотя автор программы категорически против этого предостерегал...

- Вы произносите какие-то слова, но я так и не поняла, о чем речь, - уныло отозвалась Соня, - Кроме того, что, кажется, мадам, вы только что окрестили меня никудышным человеком, не достойным великой чести сделать нечто, о чём я не имею ни малейшего представления... Я не хочу обидеть ни вас, ни Фонд, но... отдает какой-то сектой...

- Не говорите чепухи, - фыркнула Раушания, - Фонд – никакая не секта. Просто программа сверхсекретная, и не в моей компетенции разглашать ее суть. Но, поверьте, вам всё объяснят на месте, если вы... согласитесь участвовать.

- А если не соглашусь?

- Тогда просто не приезжайте на аэродром и забудьте об этом злосчастном эпизоде.

Оглушённая и растерянная, Соня вышла из машины. Дождь прекратился. По небу неслись сизые рваные облака, пестря улицу светотенью. Она сделала пару шагов и обернулась.

- Я могу надеяться, что вы не… обнародуете полученную информацию…? Я имею в виду тот эксперимент, о котором вам рассказала…

- Конечно, - Раушания безразлично пожала плечами, - Личные эксперименты нас не интересуют.

- Даже, если я откажусь от... участия в этом вашем...

- Не сомневайтесь.

…

Ей снилось нечто сладкое, маслянисто томное, растягивающее  и скручивающее её подступающим оргазмом. Снилась самая мелкая из подсвинков. Выпученные, бешено вращающиеся глаза под толщей мутной воды. Пузыри, извергающиеся из сопливого носа и раззявленного рта; её собственная рука с коротким, но затейливым маникюром, крепко прижимающая грудь свинёнка ко дну сточной, наполненной плывущим мусором, канавы. А в нескольких метрах отчетливо угадывался расплывшийся по лавке грузный силуэт Свиноматери, дремлющей над последним творением Донцовой.

Ощущение опасности близкого разоблачения и, в то же время, свойственная некоторым снам уверенность в собственной неприкосновенности, наполняли негой и пульсацией самый центр её женского естества.

Но невероятное блаженство вдруг начало таять и размываться, потревоженное посторонними пиликаньем и вибрацией.

Телефон.

Несколько мгновений Соня ещё цеплялась за чудесный сон, не желая с ним расставаться, но телефон не умолкал, и она протянула онемевшую со сна руку и приложила его к уху.

Звонила Ида. Поболтать и в который раз выразить свое восхищение выставкой.

- Это была феерия, Софушка, - лепетала старуха, - Ты читала рецензию Язовского? Елей и патока в одной рюмке. Следующая, Бог даст, будет уже в самой Москве, а то и…

Соня слушала вполуха, чутко уловив, что старуха, несмотря на ранний час, уже успела приложиться к нескончаемой голубичной наливке.

- Мне тут шепнули, что господин Азизов планирует купить несколько работ для своей резиденции. В том числе, «Женщину у плетня». Она, видите ли, напоминает ему покойную матушку.

- Правда? – Соне стало очень тепло и, одновременно, тревожно. Нефтяной магнат Азизов был на удивление щедр, благочестив и набожен. Но что, если эта противная тётка, Раушания, несмотря на обещание молчать, расскажет ему, кто на самом деле стоит у плетня…

- Слушай, а что ты скажешь насчет Мухамеджановой?

Словоохотливая старуха умолкла так внезапно, что Соня решила, что связь оборвалась.

- Нурия была? – осторожно спросила Ида.

- Была её помощница.

- Ну, слава Богу! – старушка счастливо рассмеялась, - А я-то уж решила, что меня не услышали!

- Все-таки это была ты! – Соня задохнулась, - Это её ты имела в виду, когда…

- Ну, конечно, её! А ты думала, твоего дурачка Женю?! И что? Она… оставила контакты?

- Я сейчас к тебе приеду!

Промучившись неделю, Соня решила проигнорировать предложение Фонда. Слишком всё было странно. Слишком отдавало сектой. Никаких объяснений. Дескать, просто прими на веру, что тебе откроется НЕЧТО, и доверься судьбе. Соня, всю жизнь боровшаяся со своей судьбой, не могла пойти на это. Не могла она просто сесть в какой-то непонятный самолет и полететь неизвестно куда, даже если бы эту поездку для неё организовал сам Господь Бог.

Но, оказывается, в этом как-то замешана её единственная подружка, и это многое меняло.

…

Старый деревянный особняк в самом центре города нёс вековую память, но отчаянно нуждался в ремонте. Соня, памятуя о том, какой известностью обладал муж старой художницы, никак не могла понять, почему они еще при его жизни не озаботились переездом в новое жилье, или хотя бы не избавились от необходимости ходить по нужде в дворовый «скворечник». Без сомнения, Ида в её преклонные года и с одной клёшней испытывала при этом серьёзные трудности …

Но супруги словно не замечали ни откровенных неудобств, ни дряхлости жилища… И при этом, пока Иль был жив, активно жертвовали немалые деньги на всяких оборванцев. Вроде Сони.

Как только Ида в несколько заходов приволокла из тесной, с покосившимся на сторону полом кухни, чай и магазинные пирожные, Соня одолела её расспросами. Но старуха очень осторожно произнесла:

- Я ничего не могу тебе рассказать, Софа. На карту поставлено слишком многое. Не подумай, что я, походя, предложила им твою кандидатуру. Я долго взвешивала все «за» и «против», прежде чем указать на тебя и рискнуть собственной репутацией. И были у меня некоторые сомнения…

Соня вопросительно приподняла брови.

- Мы дружим уже столько лет, девочка, но я о тебе почти ничего не знаю. Ты пару раз обмолвилась, что у тебя есть и родители, и младший брат, но ни разу я не слышала от тебя, что они приехали в гости или ты собралась к ним, или… какие-то детские воспоминания. Как правило, именно в твоём возрасте, когда в копилочку капают заветные тридцать сребреников, начинается неуёмная ностальгия по детству и родной крови, которую ничем не ути́шить и не прикрыть.

- Ида, если я ничего не рассказывала о своей семье…

- Такая холодная, отстранённая, безразличная….

- Это не холодность, - Соня посмотрела старухе в глаза, - Это другое. Мне пришлось очень долго этому... учиться.

- Подозреваю, что кто-то из родных тебя крепко обидел или недопонял, а детские обиды остаются с нами на всю жизнь… Но все же – ни слова, ни полсловечка. И я сомневалась, пока не приключилась эта несчастная история с твоим мужем. Ты полгода поедала себя заживо, превратилась в тень, но ни разу я от тебя не услышала ни единого плохого слова в адрес мужа или этой его… как её?

Соня молчала.

- Есть такая поговорка: «О мёртвых или хорошо или – ничего». У тебя она применима и к живым. Если не можешь сказать что-то хорошее, то и молчишь, воды в рот набравши. Что толку распыляться на злопыхательство, так?

Соня неуверенно кивнула, не совсем понимая, куда клонит старуха. Вроде как к тому, что Сонино поведение она интерпретировала по-своему.

- Слушай, давай мои детские обиды оставим в покое, - несколько поспешно произнесла она, - Ты лучше скажи, какое они могут иметь отношение к Мухамеджановой и её Фонду. У меня уже голова кругом от этих загадок, и я всерьёз задумываюсь о том, чтобы послать этот Фонд к чертям. А если речь идёт о какой-то волонтёрской работе во имя спасения моей пропащей души, то у меня просто нет на это времени. Я и так из кожи вон лезу, принимаю по несколько клиентов ежедневно, чтобы содержать дом и…

- От тебя ничего такого не потребуется, милая! – воскликнула старуха, - Делать ты будешь только то, для чего создана. Творить!

- И все же…

Ида замялась и, склонившись к Соне, зашептала с видом безумного заговорщика.

- Ну, ладно... Они… я имею в виду Фонд «Творец»… уже очень давно имеют доступ к самой сакральной и древнейшей тайне человечества. Тайне того сорта, что может изменить ход истории, а то и… привести к Концу, если окажется в недостаточно чистых руках. Но! - женщина назидательно вскинула вверх костлявый палец, - Но, в то же время, в руках чистых и умелых она способна улучшить наш мир, сделать его красивее, чище, добрее, справедливее…

- Как это? – Соня скривилась, ища на неряшливо напудренном лице старухи признаки внезапно нагрянувшей деменции, а про себя подумала: «Ну, точно – секта!».

- Я и так уже наболтала лишнего, - Ида поставила кружку на стол  и приняла вид загадочный и, одновременно, комичный, - Ты сама вправе решать, принять их предложение или отказаться. Но… поверь мне… Тот опыт, что ты получишь в «Фонде», будет самым чудесным, самым волшебным и невероятным за всю твою жизнь. Сравнить тебе его будет совершенно не с чем, ибо лишь единицы имеют доступ к тайне. Но это и огромная, просто неподъемная ответственность.

Глаза старухи в обрамлении жидких, сереньких ресниц мечтательно закатились к оплетённому тенётами потолку, и Соня едва не фыркнула. А потом её осенило.

- Ты ведь тоже участвовала в этом их эксперименте, так? Не отказывайся, я же вижу!

Ида от неожиданности замялась, на желтых скулах выступил легкий румянец. Она помахала перед лицом уцелевшей рукой, дескать, «давно».

- Эксперимент – не совсем верное слово…, - пояснила она, тщательно подбирая слова, - Это целое движение. И зародилось оно давно, еще до Первой Мировой. По слухам, Николай II был в курсе, но не пожелал выдать тайну, потому большевики с ним и расправились. Тайна была утрачена почти на полвека, а потом…

- Я ничего не поняла, - Соня с усталым раздражением разглядывала свою пожилую подружку. История интриговала, но всё больше отдавала чем-то, что хотелось обойти десятой дорогой и забыть. От греха. Она рассчитывала на большие деньги, но судя по всему, о деньгах речь не идёт. Она окинула добротное, но потрёпанное временем убранство гостиной, подтверждающее её домыслы, и вздохнула.

- И сколько продлится эта... программа?

- У каждого по-разному. Все зависит только от твоего вдохновенья!

Соня поколебалась и вздохнула.

-. Конечно, всё это так интересно, но, боюсь, мне придётся отказаться. Бросить работу на неопределённый срок... Я потом не вылезу из долговой ямы. И дом...

- Немедленно прекрати эти мещанские речи! – возмущенно воскликнула старуха, - Ты художник, творец! Когда ты вернешься, я тебе помогу с оплатой счетов. Кое-что Иль мне оставил, - она заговорщицки подмигнула, - А если доверишь ключи, я присмотрю и за домом.

Соня, сдаваясь, благодарно улыбнулась, напомнив себе до отъезда врезать на дверь мастерской крепкий замок. Она доверяла Иде, но не могла допустить, чтобы любопытная старуха, шастая по дому, ненароком обнаружила её автопортрет. Это могло бы поставить жирный крест на их дружбе.

Творец (часть 5)

- Ну, вот! – ободряюще отозвалась Ида, - К этому и топай! Представь только, как вытянется его физиономия, когда прочтёт о тебе в газетах!

- Он не читает газет… и не интересуется живописью. Его интересует только…

- А ты приглашение ему отправишь! – поспешно прервала её старуха, - Вместе с тем костюмом, что ты ему купила.

Соня помотала головой. Смокинг, который она, полная радужных перспектив, купила мужу чуть больше года назад, по-прежнему висел в ее платяном шкафу. Он примерил его всего однажды, а, когда ушёл к Свиноматери, и костюм, и дорогущие туфли были единственными, что он не стал забирать. И это при том, что кропотливо выгреб из грязного белья даже старые, протертые на пятках носки.

Старуха придвинула ближе к Соне вазочку со смородиновым вареньем и тонко нарезанный багет.

- Ты эдак себя в гроб загонишь, - увещевала она, - Ты хорошая, добрая девочка, и всё у тебя наладится. Надо только немного… отпустить ситуацию.

Девушка пригубила из кружки и поморщилась. Чай отчетливо отдавал голубичной наливкой, которую она помнила ещё со времен похорон Иля. Судя по всему, у старухи был бесконечный запас этого приторного пойла, если учесть, что семь лет прошло, как Иль отдал Богу душу.

- Нет у меня сейчас ни сил, ни времени оббивать пороги, чтобы собирать выставку, - вяло отмахнулась она.

- А я тебе помогу! Тебе только и придётся, что подписать кой-какие бумаги и отобрать работы для экспозиции.

Соня слабо улыбнулась и благодарно пожала усыпанную перстнями старушечью руку. Женщины некоторое время молчали, думая каждая о своём. Ида с мечтательной грустью разглядывала украшающий стену огромный портрет Иля. Не тот, конечно, что писала Соня после его смерти, а другой, где он, всё ещё лучащийся здоровьем и счастьем, восседал на любимой завалинке с рюмкой наливки собственного производства в руках. В её глазах вдруг что-то переменилось.

- Слушай, Софушка, - произнесла она, - Допивай-ка чай и отправляйся домой. Мне тут пришла одна мыслишка… Как я раньше до нее не дотумкала?... Словом, если все выгорит, то, поверь, ты про своего Женю и думать забудешь.

- О чем ты? – вяло поинтересовалась Соня, отставив от себя едва отпитый чай. Ей вовсе не хотелось ехать через весь город подшофе.

- Пока ни о чём. Просто свяжусь кое-с-кем и приглашу кой-кого на твою выставку. Воспользуюсь, так сказать, нашими с Илюшей заслугами…

- Ну, уж нет! – Соня моментально ощетинилась, - Я не потерплю никакого сводничества!

- Что? – Ида захлопала глазами, а потом рассмеялась, - Бог с тобой. Я вовсе…

- Или, если ты хочешь связаться с Еней и…?

- Не томи меня, - старуха, загоревшаяся некой идеей, живо отобрала у подруги вазочку, - Твой Еня – отрезанный ломоть. Плюнь и разотри. Неужели ты приняла бы его обратно, даже если бы он вернулся? Это после того, как он заделал той бабе еще одного ребёночка?

Соня замешкалась с ответом, потом неуверенно произнесла:

- Ещё не известно – его ли…

Ида отмахнулась и стала энергично выпроваживать подругу.

- Может, всё-таки объяснишь?

- Если выгорит, тебе всё популярно объяснят. А я права такого не имею. Да и что может не выгореть? Тут сам Господь велел…, - бормотала уже явно сама для себя женщина, выталкивая Соню за дверь и закрываясь на все засовы ветхого особняка.

Соня постояла на деревянном крыльце, глядя на хилые смородиновые кусты в старом саду и размышляя, уж не запасы ли наливки так действуют на старушечьи мозги. Потом плюнула и поехала домой. То, что Ида организует ей выставку – первую настоящую, а не в куче с остальными новобранцами – воодушевляло, не смотря на всю пропасть её отчаянья.

Год назад

Одна из клиенток, считающая себя Сониной подружкой, однажды нагрянула с внеурочным визитом, пробежалась алчным, ликующим взглядом по обуви в холле, прислушалась к звенящей тишине дома и совершенно бездарно изобразила удивление:

- А где родственники?

- Кто? – Соня рассеянно оттирала тряпицей испачканные краской пальцы и мечтала, чтобы гостья поскорее ушла.

- Родня…, - клиентка сделала неопределённый жест рукой, - Сестричка с кучей детей.

Соня подняла на неё глаза. Что…?

Оказалось, что клиентка днём была в торговом центре и видела Женю с какой-то потасканной бабой и целым выводком разновозрастных ребятишек. Она, конечно, подошла поздороваться, и Женя, несколько изменившись в лице, заявил, что это его сестра с племянниками приехали погостить.

- Но, знаешь, что я тебе скажу, Соша, - доверительно шептала подружка, когда Соня нехотя проводила её на кухню и включила кофеварку, - Я сразу заподозрила нечистое. Так, как он тискал её за пухлый бочок, ни один брат сестру тискать не будет. Вот и прибежала к тебе, проверить… Знаю, гонца с плохими вестями убивают, но, надеюсь, наша дружба это выдержит.

Позабытая струна внутри натянулась и оглушительно зазвенела, пробирая до костей, но Соня собрала в кулак всю свою волю и безмятежно улыбнулась.

- Не переживай, Ликуся. Это действительно его сестра… Приехала на выходные с детьми. Женя ей квартирку в городе снял. Не слишком гостеприимно, согласна, но ты ведь знаешь, я работаю дома, а у неё целая толпа сорванцов.

- Да уж… толпа – это точно, - пробормотала Лика с плохо скрываемым разочарованием и после неловкой паузы перешла на общие темы.

Только перед самым уходом, когда Соня уже закрывала за ней дверь, добавила:

- Вот не понимаю, Сошенька, как можно так часто рожать?! Дети – цветы жизни и всё такое, но мне и после одного пришлось делать изрядную пластику, а тут то ли пятеро, то ли шестеро. И знаешь, что? Я могу ошибаться, но, судя по размерам ее брюха, кажется, у твоего мужа скоро появится еще один племянник.

Лика звонко зацокала по дворовой плитке к своему надраенному Мерсу, а Соня так и осталась стоять перед приоткрытой дверью с застывшей улыбкой на губах.

…

Вечером вернулся с «рыбалки» Женя, с тревогой оглядел незапертую дверь и забегал по тёмным комнатам, зовя Соню. С грохотом  спустился со второго этажа и, ворвавшись в гостиную, схватился за телефон – звонить в полицию. Попутно включил свет и тут же вскрикнул от неожиданности, обнаружив жену, едва различимую в уголке дивана, предназначенного для большой, шумной семьи.

- Почему дверь не заперта?! Почему темно?! Ты заболела? – он справился с первым испугом и оглядел жену. Глаза ее были припухшими, лицо и руки испачканы краской, так похожей на кровь, что он сначала решил, что она упала и поранилась. А потом до него дошло, и он угрюмо произнёс:

- Я мог бы догадаться, что она прямиком полетит к тебе с «благой вестью».

Соня не шевелилась. Она боялась, что её вырвет, если она сделает хоть малейшее движение.

- Впрочем, это к лучшему, - Женя прошёлся по гостиной, посмотрел в тёмное окно, вернулся и, после некоторого раздумья, присел напротив, - Я давно уже собирался тебе рассказать. Было бы справедливее, если бы ты узнала от меня, а не от твоих пронырливых подружек. Ведь так?

Соня кивнула и прикрыла рот рукой, ибо желудок тут же взбурлил, стремясь вытряхнуть содержимое на ковёр. Соне совсем не хотелось это содержимое видеть. И чтобы его увидел муж …

А Женя, тем временем, заговорил. Сначала скупо, неуверенно, чутко следя за её реакцией, и готовый немедленно, в случае чего, остановиться. Но Соня молча слушала, лишь время от времени коротко кивая.

- Я любил тебя. Очень! Я тебя и сейчас люблю! Помнишь, как мы выживали? Как барахтались, работая лапами, как те лягушки из сказки? Но я так больше не могу. После смерти бабушки у меня никого не осталось, а ведь я с детства мечтал, что вырасту и заведу большую семью. Чтобы много детей, родни… Шумные застолья, гомонящая детская площадка, чтобы каждый месяц чей-то весёлый День Рождения с тортом и шарами. Пусть в старом нашем бараке, пусть в тесной однушке. Плевать, это не главное! Но знаешь, о чем я никогда не мечтал? Жить в стерильном, звенящем тишиной доме вдвоём! Ты вечно в своей мастерской. Даже кошки нет… А потом я узнал, что это я у тебя вместо кошки…

Голос его дрогнул. Он отвернулся, кадык обиженно задёргался. Соня издала неопределённый звук.

- Нет, не говори ничего, - остановил он её, - Я знаю, что ты не хотела меня обидеть, и имела в виду нечто другое. Но это не меняет главного. Я, действительно, у тебя вместо кошки. А Нина… Многие меня не поймут. Уже совсем зрелая женщина, с кучей детей. Какой мужик в здравом уме на такое поведётся?…

Он помолчал, потом вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь и с пугающим исступлением поглядел на жену.

- А я повёлся! Это такое счастье – шлёпанье босых пяток по линолеуму из детской в нашу спальню, когда кому-то из маленьких приснился страшный сон; смех и ночные шушуканья старших, которые приходится усмирять. Проверять уроки, готовить завтраки не на двоих, а на семерых, стирать и гладить ежедневно целую гору одежды. Кого-то забирать из садика, а кого-то провожать в бассейн или на танцы. И вечера у телевизора. О, отнюдь не безмятежные, ибо старшие громким шепотом ссорятся, а младшие лезут на колени и засыпают вопросами! И все это на диване, который рассчитан едва ли на троих! И пусть нет ни камина, ни мансарды, а в детской – кровати в три яруса. Кто-то скажет – ужас! А я скажу: счастье! А Нина… Знаешь, есть такие женщины… А потом они понимают, что им сорок, и...

Женя умолк. Прошёлся рукой по короткому ёжику волос, поджал губы, осознав, что Сонины уши вряд ли подходят для таких откровений. Но Соня тихо сидела и внимательно слушала, приподняв чуть подрагивающие брови.

- Я не жду, что ты простишь, но всё же надеюсь на простое, человеческое понимание, - наконец, решился он и несмело взглянул жене в глаза, - Она дала мне то, что ты не хочешь дать. А я могу дать ей то, что тебе не нужно… Уверен, что со временем ты встретишь подходящего тебе человека. Уверен, это будет совсем скоро и совсем не сложно при твоих внешности, уме, таланте и достатке.

Он поднялся и посмотрел сверху вниз в её глаза.

- Ты… меня понимаешь? – без особой надежды спросил он, но девушка тут же кивнула. Душу его захлестнуло восхищение этой хрупкой, чистой, талантливой женщиной, с которой он собирался прожить жизнь, состариться и умереть в один день. Что же пошло не так? И ведь ни слова упрёка. Наверное, она и сама понимает, что им, увы, не по пути. Её дело – искусство, а его – дети, семья… Всё к лучшему для них обоих…

Невольно он склонился к ней, отвел от лица кудряшки и коснулся холодного лба губами.

- Ты опять грызла кисть? – спросил он, мягко улыбнувшись и убирая пальцем с её губ рыжие ворсинки, - Помнишь, как закончил Гойя, облизывающий краску?

Женя несколько секунд вглядывался в обращённое к нему тонкое, бесстрастное лицо, пытаясь найти в нем что-то, что его остановит и поворотит назад, но так и не нашёл, отвернулся и вышел из гостиной.

Соня прислушивалась к его шагам. Зашел на кухню, сунулся в холодильник, поднялся по лестнице, что-то жуя на ходу. Вот его шаги над головой, в спальне. Отодвинул двери платяного шкафа. Собирает вещи?…

Внутри неё боролись два совершенно противоположных чувства – глубокое, умиротворение вперемешку с чудовищной тошнотой. Когда звуки в спальне стихли, она метнулась в туалет и, не зажигая свет, упала на колени над унитазом.

…

Проведя ночь на диване в гостиной, поутру она провела ревизию. Пропали: сам Женя, женины футболки, трико, джинсы, трусы с носками и мотоцикл. В шкафу на своем месте остался одиноко висеть лишь новенький смокинг в чехле. Как молчаливый упрёк.

Предыдущий день вспоминался плохо, но пока это её даже радовало. Она была слишком слаба, чтобы переваривать ещё и его.

Переваривать…

Соня утробно рыгнула, ощутив во рту отвратительный, жирный привкус, и её снова затошнило. Зубы ныли, а челюсти отчаянно болели, словно весь день напролёт она грызла зелёные яблоки.

Закутавшись в тёплый халат, со стаканом минералки она вышла на террасу и уселась на качели. Студёный сентябрьский воздух успокаивал, приятно освежал лицо и словно очищал её изнутри.

Да, у неё снова случился «припадок». А ведь она была уверена, что они остались в далёком прошлом, что она научилась их избегать. Но, видать, её воображаемое убежище, та самая свалка, куда она загоняла прежде весь свой гнев, на этот раз оказалась слишком мала и тесна для такой страшной потери…

Соня отпила из стакана, прищурила глаза и мысленно приоткрыла «дверцу» во вчерашний день. Совсем чуть-чуть, чтобы успеть немедленно её захлопнуть, если то, что ей начнёт вспоминаться, окажется выше её сил.

Она вспомнила разговор с Ликой, и как смотрела ей вслед, когда мир вдруг снова перекосило и словно вывернуло оборотной, мультяшной стороной. Такие простенькие мультики хоть раз в жизни рисовал в блокноте каждый школьник. Кадр за кадром, а потом быстро пролистывал.

Неряшливо намалёванное солнце, разбрызгивающее пунктирные лучики, чёрные галки птиц в звенящей серости неба, пестрые кляксы листвы на деревьях. И Лика – дёрганая фигурка с ногами-ниточками, болтающимися по краям треугольного платья.

Когда та села в машину и уехала, Соня, как была в рабочем комбинезоне, заляпанном краской, вышла во двор, любуясь нелепым миром. Внутри росло воющее, сосущее чувство, похожее на дуло пылесоса - то ли голод, то ли жажда, и она даже не представляла, чем можно его утолить. Выйдя за ворота, она двинулась вверх по улице, жадно всматриваясь в редких прохожих. Проводила алчным взглядом ковыляющую старуху с магазинной сумкой, привязанной к ходункам на колёсиках, двинулась было за ней, но увидела, как той навстречу спешит с приветственными возгласами какая-то женщина, и разочарованно отвернулась. Следом глаз зацепился за сопляка на велосипеде, который отчаянно накручивая педали, катился в небольшую, но очень густую и тенистую рощицу, расположенную напротив домов. Сейчас, в разгар рабочего дня там совсем пусто…

Соня сжала челюсти и решительно зашагала следом, но вдруг приметила в одном из дворов вынесенную на солнышко корзинку, в которой что-то повизгивало и копошилось. Красивая кованая калитка не была заперта….

Вечером пришел Женя, театрально размахивал руками, что-то ей объяснял. Потом… Она почувствовала, как желудок снова подпрыгнул, и поспешно отогнала неприятные воспоминания. Благостное умиротворение, в котором она накануне уснула, еще не прошло, но уже таяло, разбавлялось тоскливым ужасом. Она явно что-то натворила, и благословенная тишина в доме в кое веке не успокаивала, а, наоборот, нагнетала тревогу.

Ей вспомнился последний и самый фатальный из «припадков».

Каждый год её на всё лето отправляли в детский лагерь. Несмотря на то, что Соня уже давно научилась быть паинькой, бабка и мать боялись её, как чумы, и пользовались любым случаем, чтобы сплавить девочку из дома. Почти три месяца в неизменной толпе, будь то сон, туалет, душ или столовая, были страшным испытанием, но Софья держалась, в самые трудные минуты прячась в свое воображаемое убежище или беря в руки краски и кисти.

Держалась, пока у нее не появился… поклонник.

Тот мальчик… Слава. В памяти всплыли преданные телячьи глаза, большая родинка на щеке и оттопыренные уши. Вспомнилось, как его дразнили Чебурашкой, а он невозмутимо отвечал, что это не обидно, потому что он «всегда считал Чебурашку положительным, активным героем».

Он, в общем-то, был милым парнишкой, гораздо лучше многих. И если бы просто оставил её в покое, то жил бы и по сей день. Вспомнились масштабные разборки, лагерь, пестрящий милицейскими мигалками. Завывающая Славина мать, рвущаяся на берег, где водолазы прочёсывали озёрное дно. И тётка в форме, мягко допрашивающая её, Софью, как последнюю, кто его видел живым.  

Соня тогда сказала, что ничего не помнит. Они купались. Её ногу скрутила судорога. Слава кинулся на помощь, а что дальше…

Но, несмотря на весь бесконтрольный ужас возможной расплаты, её еще долго не покидало умиротворение, так похожее на то, что постепенно таяло сейчас в её душе. Так хорошо и, одновременно, плохо, наверное, чувствует себя любой человек, когда после нескольких месяцев жестоких диет вдруг плюёт на это дело и целиком сжирает торт. Сытость, счастье, покой, умиротворение. Но и разочарование, что все-таки не справился.

Стоило только вспомнить выпученные в мутной воде Славины глаза и облако рвущихся изо рта пузырей, как душу накрывало тёплым одеялом счастья. Она тогда и сама чуть не утонула, но железный самоконтроль помог ей передержать под водой мальчика, который, не готовый к её неожиданной, мертвой хватке, растерялся и быстро запаниковал. Она помнила, как он, прекратив, наконец, биться, начал опускаться вниз головой на тёмное дно. Её собственные легкие, растратив остатки кислорода, дёргались и полыхали огнём, но она держалась до тех пор, пока Слава не скрылся из виду в облаке поднявшегося со дна ила. Проводила… в последний путь…

Этот эпизод долгое время оставался одним из драгоценнейших воспоминаний, и она с удовольствием нарисовала бы такую картину, если бы не опасалась, что рисунок обязательно найдут любопытная Баба Зина или мать. Найдут и, без сомнения, отнесут в милицию.

…

Соня сжала челюсти, и они тут же отдались резкой болью, возвращая её в реальность. Она тряхнула кудрями и решила, что о припадке подумает потом. Сейчас надо заняться более насущными проблемами.

Изрядно продрогнув, она вернулась в дом и поднялась в свой кабинетик. Открыла ноутбук и путём нехитрых манипуляций быстро нашла у мужа «в друзьях» злосчастную семейку. Нашла и сразу расслабилась, как расслабляется любая женщина, когда осознаёт, что соперница и толще её, и старше, и с кучей детей.

Без сомнения, Женя немного поиграет «в дом» и сбежит обратно – к ней. Не может не сбежать, ибо только умственно отсталый согласится на такое «счастье».

… А после обеда неожиданно нагрянула делегация из соседей и их заплаканных детей. Раздавали листовки и опрашивали, не видели ли кого-нибудь чужого, подозрительного днём ранее. Соня смущенно улыбалась и с сожалением пожимала плечами. Она ведь работает, почти не выходит из дома,  а в студии только мансардные окна. Так что…

Когда делегация удалилась, девушка присела на пуфик у входной двери, разглядывая врученную ей распечатку. На ней была запечатлена собачья семейка до нелепости напоминающая Соне её собственную неожиданно возникшую проблему. Дебелая, рыжая сука лабрадора в окружении толстеньких вислоухих комочков – щенков – и подпись:

Помогите найти щенков! Пропали со двора дома такого-то. Нашедших ждёт вознаграждение! Телефон такой-то или обращайтесь по адресу…

Соня припомнила повизгивающую корзинку и в изнеможении облокотилась спиной о стену. Слава Богу! Всего лишь собаки!... А потом желудок снова задёргался. Остаток вчерашнего дня начал неумолимо проступать на белом фоне, как старая чёрно-белая фотография.

Она поднялась в мастерскую и, мгновенье помедлив, включила свет, обшаривая взглядом помещение. Когда внутри уже зарождался выдох облегчения, взгляд уцепился за дальний угол, в котором холмиком горбился отрез старой ветоши.

«Значит, все-таки…»

Додумывать мысль она не стала, подошла к кучке и приподняла край тряпки. Там было что-то – изжёванное, раздавленное, скрученное, смятое в единый влажный рыжеватый комок, заляпанный кровью. Соня коснулась дрожащими пальцами губ, вспомнив прощальные Женины слова: «Ты опять грызла кисть?»…

Свя́тый Боже! Она их что? Сожрала? Тут же в голове замельтешили беспорядочные кадры, настолько чудовищные, что мозг тут же их отринул, как невозможные. Что-то внутри умоляло немедленно найти телефон приёмной местного ПНД и записаться на приём. Но как Соне озвучить врачу (!) свои подозрения?!

Нет, не сможет она сказать некоему гипотетическому доктору в очках и несвежем белом халате: «Кажется, я сожрала соседских щенков. Может, вы дадите мне какие-нибудь таблетки, чтобы я не сожрала кого-то ещё?…».

Нет, это крест на всей жизни! На карьере!

И вообще…

Она отпустила край заляпанной ветоши и отступила назад.

Подумаешь – щенки! Несколько поганых, гадящих под себя и издающих отвратные звуки кусочков мохнатого мяса. Невелика потеря. Может, Соня даже сделала соседям одолжение… Пусть скажут спасибо, что ей под руку не попались их визжащие детёныши, вроде того коротышки на велосипеде. Надо было держать свою живность под замком.

«А что, если камеры?!», - дыхание сбилось, глаза забегали, - «Нет. Тогда они не стали бы докучать соседям листовками, а прямиком отправились бы в полицию…»

Но чтобы сожрать… Такого никогда не было. Говорит ли это о том, что её состояние ухудшилось? Риторический вопрос…

Соня до боли надавила кончиками пальцев на внутренние уголки глаз, прогоняя все мысли. Всё из-за Жени. Такой удар… Она не была подготовлена, сорвалась. Ничего страшного. Просто стравила избыточное давление. Теперь она в порядке. Пусть! Это всего лишь блохастые шавки, и теперь всё позади… Больше такого не повторится.

Соня собрала останки животных в коробку, а ночью сожгла в камине, прячась в мастерской от заполнившего дом запаха палёной шерсти.

…

Припадков больше не было, но ярость вернулась и заполнила её по самое горло.

Она ежедневно штудировала социальные сети Свиноматери и, хоть её и корёжило от обилия радостных и совершенно бездарных фотографий счастливого Свиносемейства, но, в то же время, она испытывала облегчение. Ликуся ошиблась насчет беременности.  Свиномать была просто потасканной, толстой матрёшкой с отвисшим брюхом, необъятными грудями и скошенным безвольным подбородком. Уверенность, что Женя наиграется и вернётся, росла и крепла. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через неделю. Какой мужик сможет выдержать такой контингент и не свихнуться?!

Она по очереди, вздрагивая от отвращения, пытливо изучала и подсвинков. Чувство яростной ненависти было ей знакомым, родным, но впервые оно было направлено на кого-то, кого она лично не знала. До сих пор её объектами становились какие-то простые, понятные индивиды, которые вольно или невольно покушались на Сонино жизненное пространство. Родители, брат, бабка, соседки по общаге, редкие воздыхатели или особо надоедливые, набивающиеся в друзья клиенты.

Но впервые в жизни кто-то покусился на её жизнь дистанционно, исподволь, и от этого захлестывающая её ненависть была раскрашена доселе неведомыми ей беспомощностью и растерянностью, но, в то же время, приносила и своеобразное удовлетворение. Наконец-то у нее появилось что-то общее с остальным человечеством, которое ненавидит не просто так, а потому, что! Более того, источник ее извечной ярости вдруг перестал беспорядочно фонтанировать, как садовая поливалка, а нашел, наконец, свою долгожданную законную цель и устремился к ней единым могучим потоком…

Самая мелкая – полуторагодовалая Маргарита, с зеленой соплёй под носом. Эта сопля будила уже увядшие воспоминания о младшем брате, которому, она с первого взгляда дала прозвище «слизняк» и не раз до крови получала от матери и бабки по губам, когда, забывшись, называла его так прилюдно.

Следом шёл Михаил. Дебиловатого вида пятилетка, с курчавой и редкой, словно перебравшейся с чьего-то лобка, рыжей шевелюрой. Ознакомившись с биографией его отца, Соня прониклась еще бо́льшим омерзением к его матери. Она могла допустить, что что-то привлекло её в этом невзрачном, с гнилыми зубами, рыжем уголовнике. Она охотно допускала и то, что понятия этой женщины о контрацептивах не выходили за рамки «постучать по деревяшке и поплевать через плечо», а то и отсутствовали вовсе, но она никак не могла понять, почему же она не сделала аборт в ту самую секунду, как поняла, что залетела от него?!

Первоклассница Юлия также была лишена харизмы. Пухлявая, белобрысая с деревенским круглым лицом и пустыми, бараньими глазами. Без сомнения, послушная и усердная, но с полным отсутствием мозгов и смекалки, а потому получающая от сердобольных учителей свои  несчастные тройки исключительно за усердие и послушание.

Тринадцатилетняя Елизавета рождала у Сони и вовсе странные эмоции и ощущения. Все девочки в этом возрасте омерзительны. Веером распространяют вокруг себя бурлящие в них гормоны созревания и нарочито усиливают их эффект подручными средствами – небрежно размазанной по пухлявой физиономии материнской косметикой, дурацкой завивкой, вызывающей одеждой. Лизе, в силу ограниченного достатка семьи, многое из перечисленного было недоступно, но от этого её стыдливые потуги подчеркнуть свою трансформацию выглядели ещё более бесяще и жалко. Елизавета вызывала в Соне что-то сродни садистского вожделения, которое прорывалось на поверхность в одолевающих ее безумных снах, где она творила с мерзкой девчонкой такие чудовищные вещи, о которых сразу после пробуждения старалась как можно быстрее забыть.

Самым старшим из свинят был семнадцатилетний Василий. Классический ПТУ-шник. Рахитичный, хилый, прыщеватый, с кривозубой презрительной усмешкой и, несомненно, полными карманами семечек вперемешку с высыпавшимся из стреляных сигарет табаком.

Все дети внешне были разными, но ни один не походил на мать, что, в который раз подтверждало слабость её крови и воли. Да, они были разными, но поголовно несли характерные для неблагополучной семьи черты – какую-то внутреннюю вялость, убогость, покорность, словно внутри их ещё до рождения была установлена программа на непременное раннее уничтожение или же, наоборот, долгую, полную неудач, несчастий и лишений жизнь. Ещё не известно, что хуже…

Она пыталась представить в этом ущербном, отсталом и веющим безнадёгой обществе своего Женю и не могла.  Что может её муж иметь с ними общего? Воображение рисовало тошнотворные, невыносимые картины жалкого семейного быта, которые он в непонятном, исступленном экстазе описал ей в тот страшный вечер. Семейные посиделки перед телевизором? С этими людьми? Отводить в музыкалку или на танцы кого-то из этих, заклейменных печатью неудачников, туповатых детей? Ночи в одной постели с этой корпулентной, потасканной бабой? Наволочки из одного древнего комплекта, простыня с заплаткой от другого, ситцевый, дешёвый пододеяльник – от третьего… Тыркаться в ту самую дырку, в которую до него тыркались всякие уголовники?

Не помогали даже редкие фотографии, на которых в общей куче появлялся сам Женя. Казалось, оказался он там, среди безнадёжного свиносемейства только в результате неумелых манипуляций с фотошопом. И это вновь и вновь вселяло надежду. Если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через месяц точно.

А когда он вернётся, то его будут ждать и её прощение, и вкусный ужин, и жарко натопленный камин, и сладкая тишина. И, конечно, она – Соня в своем лучшем белье из английского шелка. Только сперва она заставит его принести справку от венеролога...

А потом, спустя полгода, в один из ветреных апрельских дней, мир вокруг Сони окончательно развалился. На Свиномамкиной страничке появилась переливающаяся блёстками, слащавая картинка с окружённым ангелочками младенцем. Если Свинья и стучала по дереву (что сомнительно), то это снова не сработало.

А ещё через несколько дней Женя подал на развод.

Творец (часть 4)

В раннем детстве она была уверена, что яростное отвращение ко всему сущему – норма; что все вокруг испытывают друг к другу аналогичные чувства. На изобильное соседство других существ она реагировала истериками и бурной агрессией и не вполне понимала, как эти «другие» умудряются сдерживать себя и даже контактировать – разговаривать, играть, обниматься и не пытаться перегрызть при этом друг другу горло. Немного повзрослев, она поняла, что ошибалась. Да, другие тоже испытывали схожие чувства, но только порой – выборочно – и обязательно имея на то какие-то основания. Это вызывало чёрную зависть, ибо сама она корчилась от лютых ненависти и омерзения при любом контакте с обитателями планеты, будь то люди, животные или птицы.

К первому классу она кое-как научилась держать себя в руках и не кидаться в ожесточённую схватку с каждым, кто переступит одной ей ведомую черту. Но при этом её не покидало ощущение, что она, согнувшись в три погибели, прёт против бешеного ветра, который сносит всё на своем пути – разбирает дома, выкорчёвывает деревья, крутит в вихре её саму, как Элли из сказки. Каждый взгляд, слово, звук, случайное или намеренное прикосновение ранили и когтили её, как крутящийся в вихре мелкий мусор.

Передышку она получала только в своей комнате, где накрепко закрытая и подпёртая для надежности стулом дверь ненадолго отсекала ураган и позволяла восстановить силы за рисованием или лепкой. Правда, и тогда внутри без конца зудела и вибрировала некая невидимая струна, туго натянутая и звенящая, чутко реагирующая на каждый шорох, который мог положить конец блаженному уединению.

А потом и это хлипкое, как соломенный шалашик Ниф-Нифа, убежище рухнуло.

Как-то под Новый Год родители преподнесли ей особый подарок – брата Колю, отчаянно визжащего в голубом одеяльце. А следом второй сокрушительный удар – в помощь молодой матери приехала из села Баба Зина – отцова мать. За неимением лишней жилплощади Бабу Зину, не спрашивая Сониного мнения, подселили к ней в комнатку.

Тогда-то и начались «припадки». Соня так и не смогла подобрать этим явлениям другого определения. В моменты наивысшего напряжения вдруг наступал полный «штиль», струна внутри нее провиса́ла, а следом будто провисал весь остальной мир, одновременно принимая какие-то смешные, мультяшные очертания.

Солнце виделось небрежно намалёванным, распускающим кривые пунктирные лучи, полукругом, небо – тонкая серая полоска, а люди – зудящие нагромождения палочек, чёрточек и треугольников. Все это мельтешило и дёргалось, как в плохо нарисованном мультфильме, а фоном невесть откуда неслась фантомная, развесёленькая мелодия.

Большинство «припадков» не задержались в её памяти, но первый и последний она запомнила хорошо.

Сгорбившись за столом, девочка пыталась рисовать. Над душой истерично орало радио, которое теперь без остановки работало в её комнатке (Баба Зина была глуховата). Орал на руках бабушки Коля, и сама Баба Зина тоже орала, что-то назидательно втолковывая внучке и пытаясь перекричать и радио, и Колю.  

И когда казалось, что Соня вот-вот завизжит, распахнет окно и сиганет с десятого этажа, в её издерганной душе вдруг воцарились неведомые прежде покой и ясность.

В тот же день она насыпала бабушке в тарелку с супом мелких швейных иголок, а чуть позже с возбужденным интересом наблюдала, как мать в неимоверной суете вызывает такси, собирает бабку в больницу и поручает Колю заботам сестры. Все это виделось ей бестолковым, но забавным мультиком - блюющая бабка, орущий Коля, мама, мечущаяся по комнатам в поисках бабушкиных документов, а на заднем плане - радио, тянущее громко, торжественно и протяжно Зыкинскую «Течет река Во-о-л-га-а-а…».

- Ума не приложу, как это могло случиться, но папа уже скоро придёт, – заполошно бормотала мать на выходе и, пытливо вглядываясь Соне в глаза, спрашивала снова и снова: «Ты справишься? Точно справишься?».

Соня кивала.

- Просто следи, чтобы он не вывалился из кроватки, и всё. Справишься?

Соня снова закивала и, кажется, впервые в жизни улыбнулась.

Когда папа пришел с работы, квартира встретила его небывалой тишиной. Софа рисовала в своей комнате, и он поначалу решил, что жена с матерью решили выйти с Колей погулять перед сном. А потом он обнаружил Колю в наполненной до краев ванне.

Баба Зина потом уверяла, что вмешался сам Господь, не позволив дитя́те погибнуть, но ясно было, что дело в изрядном жирке, который не позволил Коле уйти на дно, даже когда он нахлебался воды. А так же в отце, который вернулся действительно скоро.

Мультик закончился также внезапно, как и начался. Струна внутри снова натянулась и зазвенела, а Соня осознала, что сотворила нечто чудовищное. Она ждала, что её непременно захлестнет волна раскаяния, страха или стыда, но почему-то испытала только гордость за себя. Вся её жизнь виделась ей захватнической, кровопролитной войной. И если до сих пор она держала глухую оборону, то теперь сделала хоть что-то, пусть и безрезультатно, чтобы вернуть утраченные позиции.

Когда оба родственника пришли в норму, состоялся суровый семейный совет, на котором Соня со всей искренностью, которую могла изобразить, побожилась, что о швейных иголках не имеет никакого понятия, а Колю она просто хотела искупать, потому что он обкакался. Но отвлеклась. Всего на минутку!

Никто ей не поверил.

Мать, заливаясь слезами, таскала её по психиатрам, Баба Зина – по церквям. Только папа был против и того, и другого, уверяя своих женщин, что Софа это перерастёт. Что Софе просто нужно уделять больше внимания. Что во всем виновата простая детская ревность.

Отцовского мнения, к слову, придерживались и врачи с попа́ми, поэтому Соне так и не довелось испытать на себе ни прелести психиатрии, ни таинства экзорцизма. И, в какой-то мере, отец оказался прав. Соня это «переросла». Пусть её по-прежнему (и, наверное, всегда будет) корёжило от одного только вида других существ, но она нашла способ подавлять разрушительные эмоции.

Произошло это сразу после того, как она вернулась домой из детского ПНД. На раскладушке рядом противно храпела и причмокивала во сне Баба Зина, за стенкой под омерзительное сюсюканье родителей без конца орал Коля. А Соня, уставившись усталыми глазами  в потолок, рисовала в своем воображении предел мечтаний – наглухо заколоченный и совершенно пустой бункер, окруженный безжизненной, выжженной пустыней. Ни окон, ни дверей. Там она могла бы быть в кромешном одиночестве и могильной тишине! Только она сама и ее «набор юного художника». Мысленно она убежала туда, обустраивая свое воображаемое жилище. Правда, обустройство началось и закончилось тем, что посреди тёмной комнаты она установила свой письменный столик и любимый стульчик с нарисованными на спинке вишенками. А на стол поставила керосиновую, мягко мерцающую лампу и разложила краски, кисти, альбом, стаканчик-непроливайку и пластилин. Вот он! Рай!

Эта своеобразная медитация помогла ей успокоиться и уснуть, и впоследствии, когда окружающий мир становился совсем невыносимым, она научилась отправлять гнев, ярость и ненависть в свое воображаемое убежище, превратив его в свалку негатива.  

Время от времени её еще сотрясали те самые припадки, но все реже и слабее. Если, конечно, не считать тот, что хватанул ее однажды в летнем лагере, когда ей едва сровнялось четырнадцать. Он был самым разрушительным, но он же оказался и последним.

К старшим классам, транзит отрицательных эмоций в «бункер» происходил уже автоматически, а сама Соня, понимая, что надо как-то приспосабливаться к окружающему миру, стала тренировать мимику. Вскоре она научилась хранить на лице выражение доброжелательного спокойствия. Легкая улыбка Мадонны время от времени касалась её губ. Памятуя о том, что у неё глаза бешеной собаки (как не раз в сердцах заявляла мать), она навострилась прятать их за прищуренными в этой улыбке ресницами.

Так, к шестнадцати годам, из истеричной, драчливой и вечно на взводе девочки она обрела образ нежной, хрупкой добрячки с золотым сердцем и бриллиантовыми руками. А некоторую эксцентричность окружающие легко списывали на творческую натуру, ибо талант Сони был бесспорен и ошеломляющ. Кроме того, абсолютное безразличие к чужим судьбам неожиданно сыграло в её пользу, так как она прослыла отличной подругой, которая никогда не лезет в чужую жизнь, не сплетничает, не злословит,  не даёт дурацких советов, и которой можно спокойно доверить самую грязную и постыдную тайну, не боясь огласки.  

И результат не заставил себя ждать. Училище искусств она закончила с отличием. Каждый, даже самый ревностно охраняющий свои знания, сокурсник с радостью делился с ней своими конспектами, а преподаватели, умиляясь кудряшкам и ангельской, застенчивой улыбке, ставили «автоматы».

Тогда она уже, ни разу не оглянувшись, покинула отчий дом. Страну лихорадило 90-ыми, все жили впроголодь, перейдя на товарообмен. Её отец в то время, чтобы прокормить семью, ездил по деревням и, на свой страх и риск, менял выпускаемые заводом телевизоры на мясо, порой зажимая уши руками и глотая слезы жалости, в ожидании, пока хозяева за углом спешно кончали и разделывали бычка или свинью.

Соня тоже жила впроголодь на нищенскую стипендию, которой хватало раз в месяц почти досыта поесть. Да еще подкармливали сердобольные однокурсники из домашних посылок. Её товарки в то время не гнушались и отсосать за порцию макарон с тушёнкой, а ей никогда не приходилось опускаться до таких финтов, ибо каждый, даже самый отъявленный маргинал, видел в ней благородный, нежный цветочек, чудом распустившийся на городской свалке. Цветочек, который необходимо беречь.

А потом она решилась выйти с мольбертом на местный «Арбат», кишащий праздно шатающимся людом. Толпа по-прежнему была для нее страшным испытанием, но зато жизнь сразу наладилась. Что говорить, её талант – не был инсценировкой, как все остальное, но клиентов к ней привлекало именно «все остальное». Маленькая, худенькая, с остренькими от недоедания скулами, с развевающимися на ветру, припорошенными снегом чёрными кудряшками, выбивающимися из-под подтрепанной вязаной шапки, и скромно опущенными ресницами… Каждый хотел помочь бедной, маленькой художнице. Садился напротив на холодную, ноябрьскую лавку, совал в замерзший кулачок несколько купюр и мечтал, чтобы поскорее закончилась экзекуция. А потом, ошалевший от неожиданности, уходил, с жадным вниманием разглядывая свой портрет, на котором он выглядел, как живой… только как-то лучше - чище что ли, моложе, красивее, ярче?…

Тогда она и встретила Женю. Ничем не примечательный юноша. Такой же жалкий студентишка в шубе из чебурашки и вытянутых на коленках китайских джинсах. Но что-то произошло и даже спустя десять лет не закончилось.

Копаясь потом в себе, Соня всю вину свалила на гормоны. Что-то в нем – влажные ли, карие глаза или, может, крепко прижатые к черепу уши, или красивая линия смуглого, подбородка – вдруг запустило в ней крепко спящие до этого женские процессы.

И Соня пропала. Они тогда забыли обо всём, даже о декабрьском морозе. «Арбат» давно опустел, зажглись фонари, при свете которых она продолжала писать его, стирая уже написанное, комкая готовое и начиная заново, только бы продлить эту сладкую пытку, и каждую секунду боясь, что парень сочтет её криворукой неумехой, плюнет и уйдёт.

Но ушли они вместе, далеко за полночь. Купили в ближайшем гастрономе куру-гриль и несколько бутылок вина, а потом он привел её к себе домой – в крошечную квартирку в дряхлом бараке, где он жил со своей бабушкой-алкоголичкой и наивно надеялся на программу расселения. Удобства на улице, пропановый баллон в углу, прикрытый старым халатом, словно в жалкой надежде, что тот смягчит ударную волну, если баллон в один прекрасный момент решит рвануть.

Только дома, в тепле, Соня поняла, что пальцы у нее стали лиловыми и бесчувственными, а штопаные капронки почти примёрзли к ногам. Женя с бабушкой поставили её в детскую жестяную ванну и поливали ноги тёплой водой, чтобы колготки «отстали», а потом растирали её искалеченные руки барсучьим жиром, пока чувствительность не начала возвращаться.

Больше в общагу Соня не вернулась, а жизнь в жалкой халупе до сих пор вспоминала с затаённой нежностью, ибо та была наполнена Женей, его запахом, его вещами, его… вниманием к ней. И она сама словно излечилась от бешеной ненависти ко всему сущему.

…

С тех пор много воды утекло. Бабушка давно была похоронена, Соня окончила училище и постепенно пошла в гору. Уже давно она не выходила на «Арбат», так как у неё появились богатенькие клиенты, которые пачками заказывали портреты для украшения собственных жилищ и подарков родственникам и рекомендовали её своим, таким же богатеньким, знакомым. Молодожены съехали сначала на съемное жильё, потом купили в ипотеку крошечную квартиру.

Тогда у Жени и началось некоторое отторжение. Он мечтал о детях, которых Соня не могла ему дать. Её корёжило от одной только мысли, что она может допустить самое чудовищное из возможных вторжений – беременность - а потом исторгнуть из себя синий, окровавленный, визжащий комок плоти, и посвятить его нуждам свою единственную жизнь!

Долгое время она отговаривалась тем, что их жильё не позволяет иметь семью, ведь детям нужно пространство. И Женя согласился, умолк и отступил, пока они не начали строительство домика в пригороде.

Она работала почти круглыми сутками - писала свадебные портреты и детские, групповые и индивидуальные. Ей казалось, она запечатлела уже весь городской «цвет нации», но заказы продолжали литься рекой. Вскоре вошли в моду портреты «пост-мортем», и её начали приглашать писать портреты в стиле Викторианской эпохи.

Эта работа была не так уж и плоха. В ритуальных залах, где она работала, было тихо и прохладно, а на покойников ей было наплевать. Они не дрыгались, не просились поминутно в туалет или попить, не утомляли Соню сплетнями или болтовней по телефону. А родные платили за такую работу в несколько раз больше, чем за обычный портрет.

Только однажды Соне довелось писать покойного в «домашних» условиях. Это был труп широко известного художника Иля Бронштейна. Его жена – Ида - тоже была художницей, но на пике своей карьеры  с ней произошёл несчастный случай, повлекший ампутацию кисти правой руки. Левой работать она так и не научилась. Тогда её знамя и подхватил доселе никому не известный муж, и даже, по отзывам, превзошёл её по мастерству и таланту.

Ида Бронштейн была старухой консервативных взглядов и твердо решила хоронить мужа по старинке – из дома. Чтоб с еловыми ветвями, оркестром и пышными поминками в родных стенах. Поэтому три дня до похорон Иль провёл в погребе, который в июльскую жару разогревался не меньше, чем остальной старый, деревянный особняк. И Соня эти дни провела вместе с ним, погибая от жары и вони начавшего разлагаться трупа. Но работала на совесть и ни разу не пожаловалась, рассчитывая не столько на гонорар, сколько на поддержку именитой вдовы в дальнейшей карьере. Как она и надеялась, старуха трепетно прониклась к храброй, молоденькой девочке и её таланту, взяла над ней шефство, пропихивая наверх в творческих кругах, и используя свои связи, чтобы та получила несколько жирных грантов, которые и позволили Соне начать строительство дома.

Поначалу Соня испытывала к Иде те же чувства, что и к остальным миллиардам человеческих существ – раздражение, отвращение, злость – но, в то же время, в душе её зародилась и простая человеческая благодарность за помощь, участие и доброту. Более того, ознакомившись с работами старухи, она наполнилась невольным восхищением её талантом и даже испытала нечто вроде сочувствия, что даровитой художнице по воле случая не удалось в полной мере себя реализовать, пройдя по жизни лишь бледной тенью звездного супруга. То, что Ида никогда не ныла и не сетовала на злодейку-судьбу, будило в Соне искреннее уважение, которое постепенно переросло в симпатию. И, спустя некоторое время, она с удивлением поняла, что может, даже не слишком кривя душой, назвать старуху своей подругой.

Когда домик был достроен, Женя снова заговорил о детях. Соня отмахивалась и отшучивалась, Женя устраивал сцены.

А потом произошел последний скандал.

- Зачем такой дом, если в нем нет детей?! Можно было бы остаться жить в однушке! Там хоть нет этого пустого эха! – орал Женя, обводя руками стены их большой, стерильно чистой гостиной и топая ногами по мраморной плитке, чтобы продемонстрировать эхо, – Зачем это все, если у тебя даже собаки нет?!

- У меня есть ты, - ответила Соня, как могла проникновенно, но тут же прикусила язык. Она вовсе не это хотела сказать, но слово – не воробей…

Женя застыл в нелепой позе с разведенными в стороны руками, а потом его гнев как-то сразу угас, он развернулся и ушёл наверх. Соня понимала, что надо пойти за ним, объяснить, успокоить, помириться, но не двигалась с места. Она впервые прямо дала ему понять, что в её жизни нет места ни детям, ни другой живности. Если она пойдет за ним, он может принять это за слабинку и продолжит давить. Пусть, наконец, переварит и смирится. Потом, может, она разрешит ему завести какую-нибудь зверюгу. Из тех, что поменьше живут. Хомяка или золотую рыбку… Клетку или аквариум можно будет поместить в гаражной кладовке. Она туда всё равно никогда не заходит…

Но ни о животных, ни о детях Женя больше не заикался, и в доме воцарились долгожданные мир и согласие. То есть, это Соне так казалось. Женя отдалился, скользя тихим призраком по периферии. Приходил, уходил, возился в гараже со своим ржавым мотоциклом, устраивал одинокие поздние ужины, глядя по телеку бокс и меланхолично жуя так любимые им многослойные бутерброды с майонезом, луком и ливерной колбасой. Иногда не приходил вовсе, оставляя в мессенджере скупую записку «Я в ночь. Сверхурочные» или «С мужиками на рыбалку, буду через 3 дня».

Соня не была дурой и прекрасно знала, чем пахнут все эти сверхурочные и рыбалки, но это у «других». Ей и в голову не могло прийти, что подобное может случиться с её Женей - единственным в мире существом, с которым она готова была делить кров, стол и постель…

А потом он и вовсе перестал скрываться.

…

Домой Соня вернулась в глубокой задумчивости. Тихонько поднялась наверх и убедилась, что постель аккуратно заправлена, а Адик в мастерской – колдует над собственным шедевром. Удивительно, как легко она пустила чужого в свою мастерскую, куда даже Женя не смел совать нос. Теперь же в её жизни появился человек, с которым она смогла перешагнуть и этот последний барьер…

Не желая его тревожить, она спустилась в чистенькую (никаких вчерашних крошек на столешнице) кухню и принялась готовить поздний завтрак. Первый фейерверк обуявшего её злорадства и чувства собственного справедливого отмщения угас, и она могла более трезво оценить рассказ Жени.

То, что один из подсвинков пропал – это феерично, конечно, но вполне предсказуемо, с такой-то матерью, но вся остальная нелепая составляющая с участием в похищении самого Жени… полный абсурд, и он, наверное, был прав насчет когнитивных способностей воспитательницы. Или?...

Она кинула взгляд на потолок, словно ожидая уловить за толстыми перекрытиями шаги Адика в мастерской, но в доме стояла благословенная тишина. Что она ему рассказывала о бывшем муже? Не мог ли он взять на себя отмщение за предательство любимой? Не его ли это проделки?

Она задумчиво взбивала венчиком яйца, понимая, что за этот безумный, фантастический месяц, пока Адик жил в её доме, она не то, что ни разу не заговорила о Жене, но даже и не вспомнила о нём, полностью погрузившись в негу наконец-то обретённого счастья. Нет, Адик ничего не знал о том, в каком аду она прожила последний год, и кто был тому виной. Никто не знал, кроме Иды Бронштейн, обладающей особой, старческой проницательностью.

«Просто совпадение», - решила она и, сунув пару кусочков хлеба в тостер, пошла звать любимого к завтраку, - «Но за новостями лучше последить»

…

Вдали от навалившегося на семью горя бодро топала по лужам Маргаритка. Дни, когда маму с папой заменяли какие-то заплаканные тёти, ушли  в прошлое и уже подзабылись. Мама вернулась, а тёти снова пропали. Они были добрые. У тёти Люси были длинные волосы, и она разрешала заплетать ей косы. Рита обожала плести косы и всегда плакала, когда мама её подстригала под мальчика.

Разве что без Мишки скучно. Но Мишка уплыл в кругосветное путешествие, и, когда Маргаритка подрастёт, она тоже поедет в путешествие и догонит Мишку. И будут у неё длинные косы. И никакая мама с ножницами её не поймает.

Вон мама. Сидит на лавочке и читает книжку. А принцесса в пышном платье на обложке – вверх ногами.

Маргаритка разбежалась в своих пёстрых резиновых сапожках и прыгнула в лужу, подняв целый фонтан брызг. Сразу натекло холодное в сапоги. Девочка испуганно съёжилась, ожидая от матери нагоняй, но та не отрывалась от книжки. Может, снова уснула? Она теперь всё время спит.

Осмелев от неожиданной свободы, она нацелилась на соседнюю лужу, по виду глубокую и полную палой листвы. Но вдруг позабыла про неё, заулыбалась и побежала, радостно крича!

Теплые, сильные руки подхватили её, подбросили в воздух и снова поймали. Рита захохотала. Один сапожок свалился с ноги, но она этого даже не заметила.

-Мороженое хочешь?

Девочка с готовностью кивнула, устраиваясь поудобнее на сгибе папиного локтя.

…

Из мутного забытья Нину вырвал какой-то неожиданный звук, и она не сразу сообразила, что это крик «Апа!», обычно сопровождающий возвращение Жени домой.

Но больше нет Жени.

На днях приходил Борис Тимофеевич – следователь – снова задавал одни и те же вопросы. А о Мише и Васе - ни слуху, ни духу. Воспитательница уже была не уверена, что ребёнка забрал Женя. Она, оказывается, и не видела его толком, так как находилась в группе, а Мишу отдавала нянечка на прогулке. Говорит, в окошко приглядывала за процессом, потому что нянечка недавно работает и ещё плохо знает мам-пап. Но очень похож был. Да и Мишенька к нему спокойно пошёл. Она только отметила, что тот в парадном костюме был, с бабочкой, но не слишком удивилась. Как раз в филармонию москвичи приехали. Она и сама планировала сходить послушать. Вот и решила, что сразу на концерт собрались…

«Дался им этот парадный костюм…», – устало прошелестело в затуманенном успокоительными таблетками мозгу, - «Ей-Богу, смешно…»

Она почувствовала, что снова начинает кемарить, тряхнула головой и огляделась. Пустой, октябрьский двор. Капает с мокрых тополей. Где-то каркает ворона, да в луже пестрит что-то красно-зеленое.

Внезапно Нина подскочила на затёкшие ноги.

«Рита!», - завопила она и побежала к луже,  уверившись на миг, что девочка утонула, но, выловив из лужи лишь дочкин сапожок, принялась растерянно озираться. Что её напугало? Что вывело из мучительной, вязкой дремоты? Где малышка?...

И тут вспомнилось жуткое и фатальное «Апа!», и всё внутри взвилось беззвучной, но оглушительной сиреной.

…

Солнце заливало крошечный Сонин «кабинет». Это даже был и не кабинет, а просто кладовка с узким окном-бойницей, из которой она когда-то собиралась сделать гардеробную, но трезво поразмыслила, что и обычного шкафа ей будет вполне достаточно. Никогда она не фанатела от шопингов и тряпок, и весь её гардероб составляли джинсовые комбинезоны, несколько платьев и пара брючных костюмов. Поэтому в комнатушку она впихнула небольшой стол с ноутбуком и кресло, а тонкоствольные молодые берёзы за окном добавляли помещению уюта и какого-то ангельского покоя.

Соня уже несколько дней подряд тщательно проверяла городские криминальные сводки, и вот оно! Еще один подсвинок. Вернее, свинка. Интернет пестрел объявлениями о пропавшей девочке. Увели у матери из-под носа, пока та считала ворон. Соня с удовольствием разглядывала любительское фото, на котором в объектив лыбилась беззубым ртом мелкая дура в шапке с ушами. Соня не сомневалась, что фотографировал Женя, совершенно не умеющий строить даже элементарные композиции. За спиной девчонки скромно притаились чьи-то ноги в стоптанных башмаках и толстых колготах. Свиноматери? Видимо, снимок старый, еще весенний. Соня зашла на её страничку «В контакте» и обнаружила там то же фото с кратким описанием. Пропала тогда-то, была одета в то-то, что либо знающих просьба…

И тут же фото подозреваемого – Жени.

«Есть свидетели, что ребенка из двора увел отчим Шаронов Евгений Юрьевич 1985 г.р. Находился под следствием в связи с похищением другого ребенка женщины, но за отсутствием веских доказательств был выпущен под подписку о невыезде. По свидетельствам психиатров может страдать своеобразной формой фетишизма, так как похищения неизменно совершает в смокинге, белой сорочке с бабочкой и остроносых лаковых туфлях без шнурков. Жизнь девочки под угрозой! Будем рады любой информации о местонахождении мужчины и ребенка».

Последние сомнения развеялись.

Несколько минут Соня сидела без движения, снова и снова пробегая глазами по невероятным, фантастическим, волшебным строчкам. Потом, на негнущихся ногах, очень осторожно прокралась к мастерской и заглянула в щёлку неплотно прикрытой двери.

Мансардные узенькие окна едва пропускали осеннее солнце. У рабочего места горела пара винтажных керосиновых ламп, заливающих тёплой желтизной почти завершённый портрет. На портрете, как всегда, была она, Соня - с развевающимися на ветру кудрями, на фоне залитой кровавым закатом пустыни. Она не была уверена, но ей даже казалось, что она видит вдалеке неясные очертания приземистого, неказистого, но вполне узнаваемого строения. И это тоже было волшебно, ибо Адик (как и все остальные) понятия не имел о её давнем воображаемом убежище.

Она скользнула взглядом по своему мужчине, отметив, что с недавних пор он постоянно носит на бедрах широкое банное полотенце, а ведь прежде с детской беззаботностью ходил обнажённый... И в рационе его все чаще стало появляться мясо, хотя до этого он слыл заядлым вегетарианцем...

Взволнованная и окрылённая, она вернулась в спальню и распахнула двери платяного шкафа. Лицо её было бесстрастно, но сердце скакало радостным аллюром. Она сдвинула вешалки со своими нарядами и сняла тяжёлый чехол, в котором хранилось единственное, что у нее осталось от бывшего мужа.

«Придется все-таки купить ему какую-то одежду», - подумала Соня, потянула вниз молнию на чехле и вгляделась в его содержимое.

Творец (Часть 3)

Он сурово засопел расквашенным носом и, бережно ощупывая его двумя пальцами, глянул на своё отражение в оконном стекле. Увиденное тоже не добавило настроения. Уж, конечно, такая сытная тёла не стала бы с ним - с таким…

Сява отвернулся и неожиданно выхватил взглядом в первом ряду пассажира, которого раньше не замечал, потому что тот был скрыт за корявой спиной очередного престарелого хроника. Хроник теперь покачивался в проходе, старательно отсчитывая на ладошке плату за проезд, а пассажир рассеянно собирал свои чудные, длинные волосики в аккуратный пидорский хвост.

По Сявиным распухшим губам поползла счастливая ухмылочка.

«Ох, ты ж петушара, золотой, блядь, гребешара! Тебя-то мне и надо!»

Юноша по-волчьи подался вперед, готовый немедля выскочить в задние двери, как только голубок оторвёт жопу от сидения. Из головы моментально вылетели и полученное оскорбление, и расквашенный нос, и тёлочка. Он был готов к битве, несмотря на явно крепкие пидорские плечи. Небось, качается в модной качалке со своими дружками, а потом они идут в душ и, попивая смузи, показывают друг другу свои бритые писюны. Сяву передёрнуло. Нож у него хоть и тупой, но прежде, чем от души навалять унылому жопосую, он его обреет. Точно! Привезёт Ритке подарок – пусть малая плетёт косы…

Как только пидор зашевелился, Сява телепортировался к дверям и выскользнул наружу одновременно со своей жертвой.

Частный сектор – лучше и не придумаешь! Здесь, среди деревянных развалюх и погасших фонарей, голубь сизокрылый может орать во всё горло, никто даже к окну не подойдет! Сява натянул кепку пониже на глаза и двинулся следом за жертвой.

Осень вступила в свои права, но про частный сектор коммунальные службы, как обычно, и не вспомнили. Палая листва густо устилала всё вокруг и отчаянно хрустела под ногами, хоть Сява и старался ступать бесшумно. Удивительно, но петух ни разу не оглянулся. Может, глухой или в наушниках?

Юноша припустил шустрее, радуясь кромешной темени вокруг, пьяной ругани, доносящейся из-за облезлого дерева стен, тому, что петух с какой-то нездоровой беззаботностью уходит всё дальше в дремучие переулки, где даже редкие вкрапления асфальта воспринимаются местными как проделки космических пришельцев.

В блёклом, словно свечном, свете зашторенных окошек он с растущим недоумением разглядывал свою жертву. Несмотря на промозглую осень, на том не было ни куртки, ни шапки, только тонкий, атласисто отливающий костюмчик вроде тех, что надевают оперные певуны. Из рукавов при ходьбе виднеются манжеты белоснежной рубашки. На ногах – остроносые, лаковые туфельки. Только бантика на шее и не хватает...

Без особого интереса, Сявка размышлял, как такого персонажа могло занести в полуночный трамвай? Выгнал любовник и не дал денег на такси? Путь так, но что ему понадобилось в предместье?

Он аккуратно достал нож и выдвинул лезвие, придерживая его пальцем, чтобы не щёлкнуло. Но петух, видать, все-таки услышал, потому что сначала замедлил шаг, а потом и вовсе остановился.

- Эй, слы? – подал голос Сява, поняв, что его-таки засекли, - Есть чё..?

Пидор медленно развернулся, и нож сначала дрогнул в Сявиной руке, а потом и вовсе опустился.

- Жека?! – не поверил он, щуря глаза на своего визави, - Ты, че ли?

Это был матушкин хахаль. Тот самый доходяга, который вот уже два года горбатился в одинокого, чтобы прокормить и матушку, и весь её приплод. И, кстати, его, Сяву, в том числе. Сява не понимал этого мужика, и долго был настороже, ибо не такая уж его матушка фея, чтобы ради возможности её потягивать, стоило тащить на себе пятерых её детей. Но время шло, и, помимо вполне понятного презрения, он против воли начал испытывать к этому типу и невольное уважение. Тот ни разу не стащил у матери денег, хоть и знал, где она хранит заначку, не попытался забраться в трусы его мелким сеструхам – ни Лизке, ни Юльке, ни – спаси его Господь и сохрани -  полуторагодовалой Ритке. За это время он даже ни разу толком не нажрался и не попытался матушке втащить! А это уже было за гранью добра и зла.

Постепенно он расслабился, а после того, как ёбырь сводил матушку в ЗАГС, так и вовсе проникся и даже со сдержанным почтением иногда называл его по имени -  Жека.

Сява засуетился, залился краской и поспешно спрятал нож. Такие мучительные неловкость и стыд он испытал лишь однажды – давным-давно, когда лет в восемь матушка застукала его в подворотне с сигаретой.

- Ты чё тут делаешь? – спросил он, боясь, что Жека ответит встречным вопросом, и уже придумывая историю, что идет к другу (например, писать вместе курсовую).

Но Жека молчал и только время от времени делал в сторону Сявы небольшие, но регулярные, как бы невзначай, шаги. По спине побежал холодок, и он уже начал жалеть, что оказался в самом дремучем и беспросветном закоулке предместья, где никто даже к окошку не подойдет...

Жека ли…?

Да не… чё он, Жеку не знает. Точно он. Только как-то покрепче что ли стал и посвежее с их последней встречи. А встреча эта была не далее, как сегодня утром. Жека кормил весь их колхоз завтраком – омлет с сыром, салат из помидоров со сметаной и сладкий чай с бутербродами. Ну, это пацанам. Сеструхи хомячили свои «козьи шарики» с молоком…

А еще этот идиотский, словно театральный костюм… И да... на шее, действительно, болтался бант. Такие вроде называют бабочками. Это на Жеке-то, который бо́льшую часть времени проводил в своей рабочей робе, а в периоды редкого досуга надевал джинсы и мотоциклетную куртку.

Только в последний миг Сява понял, что позабыл про самое главное! Сунул руку обратно за ножом, но не успел им воспользоваться и рухнул навзничь, получив мощнейший апперкот. Нож отлетел в сторону и бесшумно скрылся в куче прелой листвы, а Жека, как кошка, прыгнул ему на грудь и схватил за шею. Сява попытался завопить, но только открывал и закрывал рот, глаза лезли из орбит.

Волосы! Как же он пропустил волосы! У Жеки – короткий ёжик, а у этого… Уж, точно за день он не смог бы отрастить такую гриву? Или это парик??? Парень отчаянным рывком высвободил из захвата бедрами одну руку, но ему и в голову не пришло воспользоваться ей для контратаки. Вместо этого он, синея и хрипя, потянулся, накрутил на кулак и дернул свисающий через плечо противника густой каштановый хвост. Дернул раз… другой. На третий сил уже не хватило.

Пространство вокруг словно сжалось в одну далекую серую точку и... погасло.

…

- Ну, в чём дело? – не выдержал Женя и задал вопрос, как только дети, необычайно тихие в этот вечер, убрали кружки и тарелки в раковину и разошлись по своим углам.

Он с недоумением смотрел на супругу, которая, в свою очередь, поглядывала на него с тревогой, сомнением и, казалось, легким стыдом за первые два чувства.

Уже несколько дней что-то происходило в семье. Что-то нехорошее. Но мужчина долго не решался завести разговор, который мог пошатнуть устоявшуюся крепкую идиллию. Всё же этим вечером он понял, что закрывать глаза, отмахиваться, списывать на причуды не только больше нельзя, но и крайне опасно. Что-то происходило.

Обычно, стоило ему вставить ключ в замочную скважину, за дверью раздавались возня, радостные голоса старших, бодрый топоток младшенькой, торопящейся первой встретить папу. А потом он окунался в объятия семьи. Жал руки мальчишкам, обнимал жену Нину, чувствовал обхватившие колено ручонки Маргаритки. С кухни доносились аппетитные запахи и звон посуды – старшие девочки накрывали на стол.

Семья!

Будучи круглым сиротой, первую половину жизни Женя провел на попечении бабушки. Других родственников у него не было, а если и были, то он о них ничего не знал. И с детства мечтал он о большой, шумной семье - чтобы куча детей, гвалт, крики, смех, даже порой небольшая ругань. А под Новый Год чтобы под ёлкой не один жалкий свёрток, обернутый, как когда-то, тщательно разглаженной прошлогодней бумажкой, а целая гора новеньких пёстрых коробочек с бантами. Совместные пикники, вылазки за грибами, рыбалка с палатками, быть может, со временем и дом с огородом. Чтоб на зависть соседям – дружно, громко, весело, счастливо!

И вот мечта сбылась! Пусть не совсем так, как он планировал, но все-таки свершилось! Целый год он прожил, словно в Раю. Даже украдкой сходил в Храм поблагодарить Господа. Как вдруг…

- Говори же! – всё больше нервничая, он невольно повысил голос, и Нина вздрогнула, косясь на него уже с явным подозрением.

- Ты… Что ты делал сегодня у музыкалки? – выпалила она, жадно следя за его глазами, готовая уловить малейшее лукавство.

- Что? – Женя оторопел. Он был готов к чему угодно, но только не к такой нелепости.

- Я говорю…, - женщина увидела его искреннее замешательство и начала терять уверенность, - Вернее, Лиза говорит, днём ты караулил её за забором. У музыкальной школы.

- Караулил…, - Женя на мгновенье потерял дар речи, а потом позвал, оборачиваясь на дверь, -  Лизавета!

Нина подпрыгнула и чуть не своротила со стола вазу с виноградом, который Женя принес на десерт.

В кухне, испуганная и смущенная, появилась тринадцатилетняя дочь Лиза.

- Ну-ка, расскажи, - потребовал Женя, стараясь говорить спокойно, хотя по спине неожиданно потекли капли пота.

Девочка затрясла головой, кинула укоряющий взгляд на мать и порскнула прочь. Женя успел отметить, что девочка, прежде довольно беззаботно разгуливающая по дому в шортиках и топе, сегодня предстала в джинсах и толстовке. Что за…

- Я сама расскажу, - Нина коснулась мигающим взглядом Жениного лица и тут же уставилась в окно, где догорал тревожный закат, - Это около четырех было. Лиза только с сольфеджио вышла, и кто-то из ребят сказал: «Вон, твой отчим пришел». Она глянула в окно и увидела тебя, за забором. Помахала, а ты спрятался за дерево. Вроде как… затаился. Она решила, что ты решил её разыграть, вышла и крикнула, что тебя видит. А ты… Словом, она испугалась и поспешила на остановку. Благо, автобус сразу пришел, потому что она видела, что ты следуешь за ней, прячась за деревьями, стоит ей оглянуться…

Нина умолкла.

- Ты…., - Он уже хотел спросить, сообщила ли жена в полицию, но прикусил язык, с удивлением и отвращением к себе вдруг осознав, что не хочет подавать супруге такую идею. Что она может им сказать? Что ее тринадцатилетняя дочь видела, как новоиспеченный отчим подглядывал за ней из кустов? Понятно, что это полная ерунда, и ему потребуется менее минуты на то, чтобы предоставить алиби, но…

- Ты действительно допускаешь, что я мог бы посреди рабочего дня оказаться возле музыкальной школы, чтобы подкарауливать… нашу дочь? - Начав говорить, он вскоре задохнулся от навалившегося возмущения и с облегчением понял, что растерянность и страх сменяются обидой, -  Господи! Да ты можешь сию секунду позвонить Равенко́ву или кому угодно из бригады, и они подтвердят, что я сегодня отпахал от звонка до звонка! Тянул кабели, лазил на столбы, каждую секунду боясь сверзиться! И жрал в поле, и срал в поле. И всё это, чтобы у детей на столе был чёртов виноград!

Он кончиками пальцев подтолкнул тарелку, где в манящем беловатом налете покоились крупные, чёрные ягоды, и замолчал, с некоторым удовлетворением отметив, что губы у Нины затряслись. Он видел, что она хочет верить ему, но так же видел, что многое ей в этом мешало.

Нина была из тех женщин, которые падки на всяких мерзавцев и в упор не замечают нормальных мужиков. Вероятно, в юности она вбила себе в голову, что является этакой царевной, способной укротить притягательного злодея и вылепить из него заботливого кормильца, мужа и отца, и прожила в этой уверенности большую часть своей жизни.  

В результате – пятеро детей от пяти разных мужчин, из которых четверо сидят в тюрьме, и один – фатальная жертва пьяной поножовщины. Всё, что есть за душой – сорок лет и старая двушка, доставшаяся по наследству. И дети. Не жалкий «прицеп», а целый железнодорожный состав, который не просто редкий, а лишь уникальный мужик осмелится взвалить на себя. И когда такой мужик вдруг нашёлся…

- Послушай, - Он мягко взял её напряженную руку в свои две и с трудом поймал бегающий взгляд, - Из твоего рассказа следует, что Лизка толком и не видела того мужика. Её уверенность, что это был я, продиктована тем, что кто-то ей сказал, что это я, так? Просто какой-то фрик. Быть может, даже похожий на меня. Ну?

- Это еще не всё…, - через силу выдавила она, - Пару дней назад и другие тебя видели. Помнишь, Миша не пошел в садик из-за насморка?

Нина начала рассказывать. Сбивчиво, напряженно. Женя не прерывал её, видя, что нарыв вскрылся и, когда всё, что накипело, вытечет наружу, Нина, наконец, сможет трезво смотреть на вещи.

Днём они были дома втроем – она, малышка Маргаритка и Мишка. Маргаритка, сидя на подоконнике, разрисовывала карандашом оконное стекло, когда вдруг начала радостно кричать: «Апа! Апа!».

Нина, занятая уборкой, сначала не обратила внимания, зная, что муж до вечера не появится, потом отправила к ней Мишку, узнать, в чём дело. Мишка через секунду вернулся и сообщил, что папа стоит внизу под окнами и смотрит.

«Ключи что ли забыл?», - рассеянно подумала она, бросая тряпку и подходя к окну. Внизу никого не было. Она оглядела тихий полуденный двор, и ей на миг показалось, что в дальнем углу за тополиными стволами мелькнула фигура, но разглядеть её не успела. Мишка стоял на своем, утверждая, что папа был внизу под окнами и смотрел на них. Больше ничего. Просто стоял. И смотрел. Мишка тот еще фантазёр, но Маргарита слишком мала, чтобы сочинять. И Нина решила, что дети просто обознались.

А через некоторое время из школы вернулась необычно тихая и какая-то напуганная первоклассница Юлия. Нина не стала её пытать, решив, что девочка снова схватила двойку и боится наказания. Но вечером она с мучительной стеснительностью рассказала, что по дороге домой видела дядю Женю. Он… прятался за мусорными баками в соседнем дворе. Она его плохо рассмотрела, потому что очень напугалась его странным видом и поведением и побежала домой. Он погнался за ней, но его спугнули какие-то взрослые парни, вошедшие в подворотню…

- И что же странного было в моем виде?

- Ну, она сказала, что ты был одет, как вышедший на сцену музыкант…

Женя расхохотался, откинулся на спинку стула и несколько секунд молча смотрел на жену, переваривая услышанный бред. Потом переплёл руки на груди и мягко спросил:

- А где это наш старшенький?

Так он называл семнадцатилетнего Ваську, потому что свое родное имя тот яростно отрицал, а называть его, как тот требовал – Сявой – у Жени не поворачивался язык.

Нина моргнула и недоумённо пожала плечами.

- При чем тут Вася?

Женя прищурился. Стало ясно, что имел место детский заговор, и младшие ну никак не могли придумать его сами. Да и зачем бы им? Со всеми он уже давно нашел общий язык, по́том и кровью заслужил если не любовь, то хотя бы доверие. Рита с Мишкой и вовсе звали его папой, Юлька с Лизой ласково – дядей Женей. Только Васька еще ерепенился, не подпускал к себе. Но и тот уже порой давал слабину и в редкие для него моменты благости обращался к Жене – Жека. Женя это воспринимал как добрый знак и искренне надеялся постепенно нейтрализовать в ребёнке те опасные гены, которые привели его биологического отца через тернии прямиком в «Черный дельфин» на пожизненное.

Чем же он перед Васькой так проштрафился? Не дал выспаться после очередного загула? Заставил мыть унитаз, когда тот собрался на улицу козлить? А девчонки поддержали… Он припомнил и нагоняй, который учинил на прошлой неделе Лизе, когда успел перехватить ее на выходе со слишком уж вызывающим макияжем и заставил перед прогулкой тщательно умыться. Вспомнилась и Юлькина истерика, когда вместо вечернего сериала ей пришлось делать математику за два дня…

- Ну, интересно стало, его-то я хотя бы не караулил за мусорными баками? – спросил Женя и изогнул одну бровь.

Нина фыркнула и против воли усмехнулась. Быть может, и сама поняла, насколько всё это глупо. Ведь перед ней её муж, Женя. Который сделал в квартире ремонт, полностью одел ребят и ей обновил её потасканный гардероб. Делал с младшими уроки, бегал по ночам в аптеку, когда кто-то заболевал, вывозил их всем табором на пикники и даже несколько раз разорился на семейные ужины в ресторане. Нина знала, что для этого ему приходилось работать сверхурочно много смен, но так же видела, как для него важно сплотить семью и самому быть в семье. Их семье! Она с нежным удивлением наблюдала, как терпеливо он подбирал подход к Васе, несмотря на то, что тот любые попытки сближения воспринимал в штыки. Сын был настоящий ёжик, огрызающийся на любое родительское внимание или ласку. Но Женя не плюнул, не опустил руки. И вот уже порой они с сыном подолгу засиживались вечерами на кухне, вели какие-то разговоры, и Нина при этом всё реже слышала от Васи его коронное и возмущенно гнусавое: «Чё ты меня, бля, лечишь, старый!»

- Он уже второй день гуляет, - ответила она, вздохнув и разминая пальцами виски, - Думаешь… его проделки?

- Думаю, стоит с ним поговорить. Дети сами до такого бы не додумались. Если, конечно, исключить вероятность, что какой-то похожий на меня мужик в театральном костюме караулит наших детей в подворотнях.

Женя помолчал, а потом с мягкой проникновенностью добавил:

- Или вероятность, что я средь бела дня покидаю расположенный в сорока километрах от города объект и, нацепив на себя припрятанный за мусорными баками костюм Дракулы…, - он по-вампирски ощерился и поводил перед собой скрюченными пальцами.

Нина прыснула. Действительно, всё рассказанное ей теперь звучало глупо и нелепо. Быть может, Васька, привыкший быть единственным мужчиной в семье, так и не смирился с появлением Жени и придумал способ очернить его, в расчёте, что мать поверит и выгонит его. Выставил отчима этаким маньяком-извращенцем, а младшие по глупости или из страха перед старшим братом его поддержали. В пользу этой теории косвенно свидетельствовало и то, что сам Вася уже пару дней где-то пропадал. Впрочем, это был не первый и, скорее всего, не последний его загул. Нина уже смирилась с сыновними гулянками. Жрать захочет – придёт.

- Не знаю, что и думать, - пробормотала она и, отщипнув от веточки виноградину, принялась катать её на ладони. Женя посчитал это за добрый знак и проникновенно ответил:

- Тебе надо думать о ребёнке, - он кивнул на ее живот, - И не вестись на провокации. Я не знаю, чем так насолил детям, что они решили избавиться от меня. Но если ты допускаешь, что…

Он поднялся, и Нина тут же испуганно ухватилась за его рукав, потянула обратно.

- Я просто боюсь за детей, - выдавила она с жалкой, молящей улыбкой, - Они все, как один… Даже Рита, а ей ещё и двух нет...

- Меня тебе нечего бояться, - ответил Женя и погладил её по голове, - Кажется, я доказал это упорными трудом и заботой.

- Да, но…

- Сейчас уже поздно. Послезавтра – суббота. Тогда мы соберёмся за нашим традиционным семейным завтраком и спокойно всё обсудим. И старшенький к тому времени проголодается. Если я в чем-то не прав перед детьми, то готов искупить вину внеочередной поездкой в лес на шашлыки.

Нина посмотрела на мужа и с благодарным облегчением улыбнулась.

...

Но в субботу у них не случилось обычного неспешного завтрака в кругу семьи. Женя был в СИЗО, дети на самообслуживании в ожидании, пока не приедут родственники, а Нина в больнице с угрозой преждевременных родов.

Мишка пропал. Пожилая воспитательница, едва пережив гипертонический криз, дала показания: ребёнка из садика забрал отчим.

…

Софья медленно всплывала из полного сладких грёз сна. Будил её настойчиво вибрирующий на прикроватной тумбочке телефон. Нашарив его, она с трудом разлепила один глаз и постаралась сфокусироваться на экране. Звонил бывший. Некоторое время она размышляла, стоит ли отвечать, но в конечном итоге ткнула в экран и хрипло пробормотала:

- Алло. Еня?

Послушав немного, она кинула взгляд через плечо, поднялась и вышла из спальни, чтобы не тревожить крепко спящего рядом мужчину.  

- Какой заговор?... Из СИЗО? Нет… это совсем не удобно. Давай через час в «Ченто»…

Сонная и сбитая с толку, она вернулась в спальню и на несколько мгновений приклонила голову на грудь Адику. Тот что-то промычал и зарылся теплыми пальцами в её спутанные чёрные кудряшки. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас подниматься и ехать на встречу с бывшим мужем.

Что он там нёс про СИЗО? Какая-то дурацкая шутка...

Несколько мучительных месяцев каждую секунду она ждала его звонка. Месяцев, которые складывались из бесконечно долгих дней, часов, минут… Но, конечно, Женя позвонил именно тогда, когда ей это уже не нужно. И то, только потому, что попал в какую-то передрягу…

Как сладко было бы сказать: «Решай свои проблемы сам» и продолжить нежиться в объятиях любимого. Но упоминание СИЗО её и заинтриговало, и затронуло мстительные струнки в душе. Наскоро приняв душ, она кое-как уложила свои кудряшки и села в машину.

Женя уже ждал её в кофейне, сжимая трясущимися руками кружку. Вторая остывала напротив, и Соня едва заметно улыбнулась. Женя всегда заказывал два кофе, хоть и прекрасно знал, что она опоздает, и её напиток остынет.

- Ну, у тебя и вид, - сдержанно произнесла она, давая знак официанту заменить ей кружку, и вгляделась в бывшего мужа, - Что с тобой?

Женя сильно отличался от того полного радужных надежд, воодушевленного мужчины, который бросил её год назад, и что-то ей подсказывало, что большинство изменений произошли только что. Осунувшийся, бледный, взъерошенный, словно его под забором драли собаки.

- Понятия не имею, - выдохнул он, - Но что-то происходит. Меня только выпустили.

Он умолк, повисла долгая пауза. Соня, наблюдая за бывшим мужем, мысленно усмехнулась. Женя, несмотря на то, что попал в серьёзную заварушку, всё ещё не оставляет надежды поразить её. Держит дурацкую интригу в ожидании ахов, охов, изнывающих вопросов. И это после десяти с лишком прожитых вместе лет.

Она спокойно ждала продолжения, рассеянно размышляя о том, сильно ли оскорбит его чувства, если попросит к кофе грушевый штрудель. Здесь, в «Ченто», его готовили божественно!

Бывший же, наконец, сдался и как-то разом сник.  

- Хочешь спросить, почему я тебе позвонил? А чёрт его знает. У меня больше никого нет! Еще пару дней назад была целая орава, а сегодня – никого, кроме бывшей жены и бабушкиной могилы, - он бросил на неё короткий взгляд, - Там я уже сегодня побывал… Мишка пропал! – выпалил, наконец, он, и со смущением торопливо пояснил, - Это сын…. Наш… То есть - Нинин.

Соня тут же позабыла про штрудель. Мог бы и не объяснять! Она прекрасно знала, кто такой Мишка. Она знала всех многочисленных подсвинков Грязной Свиноматери. В груди неожиданно и бурно заворошились успевшие улечься чувства. Беспомощность, ярость, обида, унижение, которые глодали почти год, не оставляя ни на миг ни днём ни ночью.

- Но это еще не всё, - пробормотал Женя, и из груди его вырвался сухой, затравленный всхлип, - Они меня подозревают! У меня железное алиби! Юра с объекта сорвался, наряд-допуск привез, записи с камер, где ясно видно, что я не отлучался ни на минуту! Все на виду, и вся бригада в свидетелях! Но они всё равно считают, что это я, только потому, что маразматичка - воспитательница, которой давно место в богадельне, утверждает, что это был я! Что ты так смотришь? Или тоже думаешь, что…

Соня покачала головой.

Женя пару секунд с сомнением вглядывался в её лицо, изо всех сил пытаясь разгадать его выражение. Он видел, что губы у неё внезапно побелели, а взгляд остановился, как у куклы. Это говорило о том, что Соня в шоке. Но от чего? Неужели её так напугало известие об исчезновении ребёнка? Или, скорее, она переживает за него? Так ли? Решив, что, как всегда, попал пальцем в небо, и никогда не узнает, что на сердце этой странной женщины, он мысленно махнул рукой и продолжил:

- Представляешь! Возили меня к старой перечнице в больницу! На очную ставку. И она, глядя мне в глаза, заявила, что не возьмёт ни единого слова обратно! Дескать, это я забрал Мишу, и хоть кол на голове теши! Понятно, что ей отступать было нельзя, ведь вылетела бы с работы, как минимум, если бы узнали, что она ребёнка не понять кому отдала! А в худшем случае, если Мишка… если с ним что-то…

Он сглотнул, не договорив. Слишком страшно было договаривать. Четвертый день пошел, как ребёнок исчез. И ни слуху, ни духу.

- А вчера она задний ход дала. Начала юлить и выкручиваться. Мол, она и не видела толком, кто Мишку забрал, потому что в группе порядок наводила, а с детьми нянечка гуляла... Меня и отпустили, - он поднял на Соню глаза и заиграл желваками, - А дети мне дверь не открыли, представляешь? Словно я… словно не было ничего… Словно я какой-то проходимец!

- Так я была даже не второй, а третьей инстанцией на твоем крестном ходе, - Соня коротко улыбнулась.

- Вот только не начинай, - пробормотал он,- Не то сейчас время, чтобы вспоминать старые обиды…

- Зачем же я тебе понадобилась? – она пожала плечами, - Поддержка? Совет? Если ты ни в чём не виноват, то тебе и бояться нечего. А советов я никому не даю, ты же знаешь.

- Да, да. Знаю, - он мрачно покивал, - Ты святая, Мышка. Я так виноват перед тобой, но ни единого слова упрёка от тебя так и не услышал. Впрочем, не так уж я и виноват был, ведь мы совсем разные. Я хотел семью, а ты… ты хотела только творить…

Женщина промолчала. Женя тогда сам решил за неё, чего она хочет, но смысл теперь это обсуждать? Он променял уютный дом и талантливую жену на Свиномать и её выводок, и, конечно, хочет назначить её ответственной за свой выбор, а может, заодно, и за нагрянувшие последствия! Что ж… если от этого ему будет легче…

- Можно…? - несмело начал он, помолчав, - Только первое время…. Согласен даже на раскладушку в гараже, если…

-Нет, - быстро ответила Соня, - Это совершенно исключено.

- Две недели! Получу зарплату и сразу сниму себе квартиру. А может, и комнату в общежитии удастся выбить…

- Нет, - повторила женщина, доставая карточку, чтобы расплатиться за кофе.

- Я тебя не стесню, ведь дом такой большой…, - он умоляюще потянулся к её руке.

- Ты стеснишь не меня, - отдёрнув руку, Соня поднялась и с удовольствием отметила, как вытянулось его лицо, когда он понял, о чём она говорит,  - Прости. Но, если хочешь, я могу занять тебе денег. Мне как раз заплатили за «Женщину у плетня», так что квартиру снимешь без проблем… А вернёшь, как сможешь.

Женя опустошенно покачал головой и с не ясной самому себе обидой завистливо поглядел на бывшую.

-  Ты завела любовника?

Соня кивнула.

- И вдохновенье, смотрю, тебя не покинуло…

- Разве ты не читал отзывы о моей выставке? Успех ошеломительный. Проданы три скульптуры и десять картин, так что, надеюсь, очень скоро мне не придётся зарабатывать на жизнь портретисткой.

Впервые с момента встречи она заговорила с некоторым воодушевлением, но быстро умолкла, видя, что Женя её едва ли слушает. Все, как и прежде. Её творчество мужа не интересовало.

«Бывшего мужа!» - поправила она себя и впервые эта мысль не повергла её в отчаянье.

Творец (часть 2)

Она случайно касается локтем туловища человека-носильщика, ощущая болезненную сухость его кожи и оттого омерзение. Голова кружится от слабости.

Кот пахнет палёной шерстью, и Ей кажется, что внутри него множество проводков подключено к сети и что только с виду животное выглядит настоящим. На самом деле никто не знает, какое оно внутри: говорят, убитые носители сразу же разлагаются, не давая возможности для изучения… Глаза кота впиваются в Её лицо, и сразу возникает чувство, что он знает, очень хорошо знает, что Она всё ещё сопротивляется и больше голодает, чем ест то, что они выделяют для людей.

Она идёт чуть впереди него. Во всей квартире сумрак. Яркое до белизны, замершее на небосклоне солнце весь день без конца обезличивает темноту штор, даже самых чёрных и плотных. Окна раскрыты настежь. Но всё равно воздух в квартире застыл лишь в былом подобии жизни. Здесь теперь всегда пахнет чем-то нездоровым, пришлым.

Пыль исчезла совсем, и это единственный плюс: больше не надо убираться в квартире.

В голове словно воздушный шар. Из-за этого можно много думать и думать. Но вот вспоминать – вспоминать становится всё труднее. Легче забыть.

Квартира маленькая, от недостатка вещей давно потерявшая уют. Раньше они, Она и родители, меняли на нормальную еду всё без разбору, ничего не жалея: золото, украшения, столовое серебро, теплые вещи. А вот книжное скопление на полках да приличная стопка книг в Её спальне возле кровати – для разучившихся читать оказались больше не нужны. Книги теперь, возможно, для Неё ещё одна ниточка к памяти.

Кот мурчит. Звук утробный, даже приятный, но у Неё от этого звука свербят кости. Она до дрожи в коленях боится нового вопроса. Кот всё равно спрашивает про родителей, и Ей приходится отвечать, напрягаясь от усилий, чтобы не задрожал голос.

- Они спят, - произносит Она.

Кот легонько кивает. Такой человеческий, жест наводит на Неё ужас. Он сегодня милосердно не спрашивает о работе и просто уходит. Босые ступни человека-носильщика не оставляют следов на линолеуме. Снова щёлкает замок. Так, взаперти, Ей гораздо надёжнее... Очередная ложь. Двери, какими бы прочными ни казались, их не спасут.

Отец голодает. Чтобы вспомнить, чтобы не терять связь с реальностью. Мать больше голодать не может: едва начав, сдаётся и ест. Затем долго спит, оставляя вылезшие волосы на подушке вместе с памятью о вчерашнем дне.

Пищевой корм. Жёлтые брикеты в упаковке пахнут сладковатой мукой, слипаются во рту, отдают резиной дорожных колёс, и это даже смешно, но они напоминают доширак. Корм хрустит и ломается, как сухие макароны.

…Сегодня у Неё единственный выходной. Забавно, что теперь на работу все ходят исправно, как часы, особенно молодые, потому что безделье стало невыносимым.

Она дрожит. Закрыть глаза тяжело, как невозможно нормально заснуть. А Ей так хочется вспомнить. Как же Её зовут? Она напрягается, садится на пол, прижимая колени к груди, – и перебирает в памяти имена. Катя. Маша. Ира. Кристина. Лена. Оксана. Список короткий. Сегодня Она Оксана. Имя кажется правильным. Она пальцами ощупывает острое лицо, длинный нос, квадратный подбородок. Но всё равно, как ни старайся вспомнить свою внешность, ничего не получается. Зеркало в ванной, как и фотоснимки, превратилось в жидкую фольгу. В ней вязнут пальцы, и это вещество никогда не отмывается.  

Снова возвращается страх за своих стариков. Они уже на пределе, и каждый день превращается для Оксаны в пытку, в которой их могут навсегда разлучить.

Она закрывает лицо руками. Вместо слёз в глазах резь, сердце ноет, стучит, больно ударяясь о рёбра. Родители ведь ещё даже не пенсионеры, а вот сколько им лет – вспомнить не удаётся.

По-детски Оксана считает на пальцах и прекращает это бесполезное занятие. Ополаскивает лицо извечно тёплой водой из-под крана. В кухонном шкафчике двойное дно, там прячется банка и запрещённый фильтр, о приобретении которого – хоть убей, но она не помнит.

Она нацеживает себе из банки в кружку прохладной воды. Фильтр уже практически бесполезен. Он гнойно-ржавый, как каша из брикета, если размешать и подержать его сутки с водой из-под крана.

От слабости кружится голова, но сознание ясное. Сна же, как ни старайся, нет ни в одном глазу. В тапочках и халате Она выходит из квартиры, заперев её на ключ. Хотя сейчас уже закрывай – не закрывай дверь, всё равно не воруют. Многие квартиры пусты, или просто на стук Ей никто не открывает. Скорее, просто боятся или лежат в сытом, тупом забытье. Обезличенные, без воспоминаний и мыслей, люди, которым уже всё равно.

Белый свет до боли режет глаза, пробиваясь из-за подъездного окна. Фанера, заменявшая стекло, отскочила в сторону, и Оксана ставит её на место. Без света глазам легче. Снова стучит в двери. Звонки же без электричества не работают. Тишина – и лёгкие шорохи где-то внутри. Прислушиваются. Боятся. Как и она. Вдруг Ей вспоминаются детский смех, звонкие голоса и галдящие дети, играющие с водяными пистолетами. Она спускается дальше. Ещё один этаж пустоты. Под лестницей клубятся тени. Она вздыхает, широко распахивает входную дверь. Белый свет звенит в голове. Ослепляет. Прищурившись, всматривается вдаль. Всё, как обычно, на своих местах. Не полностью облезшие желто-коричневые качели. Лавочка возле детской песочницы. Мёртвая трава, темно-серая. Безветрие, точно вселенская пустота, не даёт дышать полной грудью. Тёплый застойный воздух сам по себе убивает.

На клумбе остов куста, возможно – шиповника. Она делает несколько шагов вперед. В тишине так звонко хлопают при ходьбе тапочки. Хлоп-хлоп. Дворовая плитка в ослепляющем свете солнца невыносимо белая, а в каждой трещинке ни соринки.

Нахлынувший страх отупляет. Снова чёрные точки мельтешат перед её глазами. Взгляд вверх. Секунда оборачивается вечностью, когда пытаешься смотреть в обитель злых небес.

Она садится на лавочку и тут же сваливается на землю. Дерево превращается в кучку пыли. Что-то не так. Отряхиваясь от пыли, она чувствует кончиками пальцев шрамы, тонкие и толстые, как верёвки. Шрамы полосуют кожу на запястьях, на бёдрах, даже на её горле бугрятся шрамы... Потом нечаянно поднимает глаза и вздрагивает. В горизонт упирается нечто жёлтое и подрагивающее. Оставаться здесь, на улице, страшно.

Паника подступает к горлу и возвращает Её домой.

Хриплое дыхание стариков пробивает тишину в коридоре. Ей хочется пить, но фильтр полностью забит. От безнадёги Она разбивает стакан. Щёткой сметает осколки – и вдруг со стеклом цепляет под шкафчиком солнечные очки.

В висках боль, и Она оседает на пол, прижимая руки к ушам, слизывая с губы капельку крови. Нос всё ещё кровоточит. В памяти – прячущиеся в темноте, в подвале какой-то заброшенной высотки люди. Нагромождение коробок. Приборы на солнечных батареях. Светловолосый мужчина в чёрных очках, смутно знакомый.

Вода смывает кровь. Гудят трубы. Жажда сводит с ума, и Она пьёт тёплую странную воду, у которой нет вкуса. Её рвёт в унитаз. А потом Она засыпает.

Сны чёрно-белые, как фотографии канувших в бездну времён. Путаница из солнца и льда. Север и юг, на что чужаки разрезали землю, резко очертив края.

Подземные города – былые убежища, а сверху шапки льда и мороз, высасывающий воздух из лёгких.

А потом стая мотыльков перед глазами, книга в руках и знание, что Она что-то упускает. Тяжело дыша, Оксана просыпается. Всё тот же сумрак вокруг. Солнце за окном больше никогда не заходит. Простыни, мокрые от пота. В голове бьётся вопрос: кто же она?

Механический будильник показывает время – три часа ночи... Вся электроника не работает со времён вспышки. Именно после неё началась резкая перестройка привычного мира под чужие капризы.

Теперь никого уже не волнуют вопросы, сколько им всем осталось. Горстке изменяющихся под действием чужого эксперимента выживших людей, зависших на солнечной стороне.

…До начала работы ещё три часа. Она не находила себе места. Не давал покоя сон. Поэтому она перерыла все книги, одну за другой, наверное, в поисках ответов, которых, конечно же, не было. Затем в бессилье снова уселась на кровать. До ужаса сильно хотелось разрыдаться, но вместо рыданий в груди рождался сухой и резкий, как крошка стекла, крик. Сомнамбулой встала мать, и всё ломала в тарелке пищевые брикеты, размачивая их в тёплой воде, и жрала, забрасывая месиво в рот руками, не обращая ни на что внимания.

Оксана закрыла дверь в спальню и уставилась в потолок, руки проехались по стене, нащупали трещинки в обоях, глаза различили тонкую стрелку. Перетряхнула кровать и под фанерой нашла блокнот. Каракули, жалкое подобие букв. Но рисунки всполошили. Она тут же вскипятила воду, процедила сквозь марлю и ждала, пока остынет до приемлемой температуры. Сделала клизму, опорожнив кишечник.

Оно слабо шевелилось в каловых массах. Живое, недоделанное. Точно зародыш, паразит.

Безумием был сам факт, что подобная мерзость зреет в тебе. В каждом, кто ест пищевой концентрат. Наверное, забытье, даруемое чужаками, – это милосердие.

Очень скоро Ей стало даже легче дышать. В голове звенящая ясность пустоты, в которую стоит вложить мысли. Кусочки памяти снова закрутили свои шестеренки. Она улыбнулась, вспомнив, что родителям почти пятьдесят лет. Совместный юбилей в январе. Вспомнила, что и её день рождения будет в марте, а самой ещё только девятнадцать лет. Хм, молодая.

Она взяла в руки книгу и различила на обложке буквы. Русские народные сказки. О, Она так любила их читать когда-то.

В дверь настойчиво постучали. Тук-тук-тук. Резануло по нервам. Книга упала на пол. Всё тело заледенело. В висках выброшенной на берег рыбой забился пульс.

На цыпочках она прокралась в коридор и подсмотрела в глазок. На площадке трое лысых голов человеко-носильщиков. Трое разномастных котов, украшающих их плечи живым меховым шарфом. Нет, нет, нет! Отчетливое чувство, что нужно бежать. И тут же бьющее под дых знание, что такое с ней происходит не впервые. Снова: тук-тук-тук. Услышав стук, всполошилась мать. Отец что-то замычал, шурша тапками, вставая с продавленного дивана в гостиной. Нужно что-то сделать. «Я не могу вот так уйти. Я не могу их оставить одних. Что же мне делать?!»

- Мамочка, - прошептала Оксана, впиваясь взглядом в пустые, почти стеклянные глаза, сухой, как вобла, женщины с вздувшимся от обжорства животом. Легонько дотронувшись до плеч, она случайно задела жиденький материнский хвостик, который вдруг отвалился. «Ей уже не помочь!» - вспыхнуло озарением.

Инстинкт выживания перевесил. Тело взяло на себя управление.

Вместо тапок она обулась в кеды и взяла только солнечные очки. Они были необходимы. Мать подошла к двери, завозилась с ключом. Болезненный взгляд отца, стоящего перед дверьми в гостиную, покоробил. Он так сильно сдал. Запавшие, серые, как дым, глаза, но внутри ещё тлел слабый огонёк разума... Отец вдруг кивнул ей, пропуская вперёд. Она пулей влетела в гостиную. Взобралась на подоконник. На глаза нацепила солнечные очки. В руках скрученная штора. Внизу незастеклённый балкон первого этажа. И понеслось. Лёгкий треск. Тяжелый, обесцвеченный солнцем бархат штор выдержал вес её тела. Выцветший линолеум на балконе состыковался с кедами. Тяжёлый выдох. Новый вдох. Грохот сердца в груди точно пулемёт. Бум-бум-бум... Затем утробный низкий кошачий вой наверху. Леденящий яростный звук пробрал до самых печёнок. Звук, который живые кошки издавать, не способны.

Ей нельзя терять ни секунды, поэтому, собравшись с силами, Она перелезла через перила и спрыгнула вниз. Сухой асфальт при соприкосновении с ладонями превратился в фиолетово-серую пыль. Солнце беспощадно жгло тело. От каждого толчка вперёд горели лёгкие. Но Она знала, что если остановится, то упадёт и не поднимется.

В памяти провалы. Спальный район кажется незнакомым. Пустота в окнах заброшенных магазинов, пустота витрин. Забытые машины: голый, непокрашенный металл. Открытые двери. На сиденьях бесполезные вещи.

Её скорость снижается. Ноги гудят. В правом боку жжёт, будто там колотая рана. Несвежий воздух, спёртый, отдаёт во рту дезинфекцией. Она озирается, вдруг понимая, что не знает больше, куда бежать. Может быть, ей спрятаться? Нет, бесполезно.

Вот в том кирпичном доме, на первом этаже, плотная ткань на окнах. Девушка облизала пересохшие губы. Собственный пот на лице горький, как лекарство. Покачала головой, скукожившись возле подвала. Блекло-голубые, выцветшие, как шторы, небеса кипели раскалённой солнечной лавой. Воздух неподвижен. На стене – едва заметная зелёная стрелка.

Фаиля голосом и взглядом подчеркнула свои слова, и Марина ответила ей кивком - мол, поняла суть того, что вы внушаете своему чаду.

-- А мы пришли к вашему котёнку. Наш папа уехал надолго, осталась свинина, которую мы с дочкой не едим. Я нарезала мякоть для вашей киски. Можно Камиля положит мясо в её миску? Прямой контакт для моего аллергика исключён.

Марина услышала горькую иронию в словах о папе ребёнка и снова кивнула. Всё ясно с ним. Теперь никто не помешает халяльной диете мамы и дочки. Чёрт подери, они с врачихой понимали друг друга с полуслова! Могли бы стать подругами, если б не мать. Уход за ней отнимает все силы и время.

-- Разумеется, мясо Камиля может положить в миску, сейчас её принесу, - сказала Марина, соображая, что в квартире сроду не было посуды для животных.

Да и миски у неё огромные, для готовки. Может, чайное блюдце сгодится?

Она метнулась в кухню и принесла блюдце.

Фаиля глянула на неё с благодарностью. Марина поняла, что врачиха сочла замену миски на блюдце заботой о здоровье её ребёнка - дескать, аллергенов не нахватает.

Обе стали смотреть, как маленькая капризуля вытаскивает пакетик и неловко сыплет нарезанные кусочки без единой жиринки в блюдце.

-- Котёнок скажет Камиле спасибо, - изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал мягко, сказала Ирина. - Но ему нельзя кушать свинину. Только рыбку или говядину. Ещё корм для кошачьих малышей. Еду не нужно приносить. У киски всего много.

-- Пусть скажет спасибо! - заявила противная девчонка. - Он скажет "мяу", и это будет спасибо!

-- Котёнок наелся, наигрался и уснул, - едва сдерживаясь, ответила Марина.

-- Навсегда уснул? - продолжила пытку эта Камиля, чтоб ей пропасть.

-- Нет конечно, - контролируя себя, произнесла Марина и подняла глаза на Фаилю.

Врачиха смотрела ей за плечо, белая как мел. Её татарские глаза увеличились вдвое и стали совсем круглыми.

Марина уже догадалась, что произошло. Повернулась и сказала заботливо:

-- Мамуля, иди в постель. Я тебе помогу.

Тело матери было холодным и синим, затвердевшим, закатившиеся глаза полуоткрыты, виден желтоватый белок.

Марина потащила гулёну в кровать. Вернее - трупёшник-гулёну в кровать.

Лекарство всё ж сработало.

-- Стой здесь и жди! - приказала Фаиля дочке и присоединилась к Марине. Они уложили покойницу в кровать, врачиха цапнула её за запястье, потом приложила пальцы к коже над артерией.

-- Да она ж мертва! Но ходит! Она падала? Вы её били? Что у вас здесь творится? - засыпала вопросами Фаиля, вытаскивая мобильник из сумки.

Марина бесшумно шагнула ей за спину, схватила лампу и изо всей силы ударила бронзовым основанием по затылку. Тело Фаили упало на мать, и Марина злобно сбросила его на пол.

-- Мама!.. - вякнула в коридоре девчонка.

А бес сочинительства снова пошутил над Мариной. Занял её голову сюжетом. И вместо решения внезапно возникшей проблемы она стала представлять, как трёхлетка после смерти родителей свалится на родственников, а потом каждый из них будет причинять малышке немыслимые страдания, которые сведут её в могилу... нет, в скотомогильник, где она превратится в перегной вместе с животными, сдохшими на фермах.

Меж тем как бес искушал Марину новым рассказом, руки сами схватили нож и нанесли удар врачихе в затылок. Как-никак Марина - сама бывшая врачиха. Вернее, не состоявшаяся. Универ закончить не удалось. Но это к лучшему. В бедро что-то ударило: это ребёнок рванулся в комнату и чуть с ног не сбил с ног. Уши заложило от вопля:

-- У мамы кровь! Мама, мама!

Марина приложила лампой и несносную Камилю.

Через некоторое время всё для нового рассказа было готово: рот девчонки был заклеен, на шее красовался чокер Марининой молодости, но шипами наоборот, к коже; ошейник был плотно натянут, к нему привязан короткий поводок, который не позволял дотянуться до яблока, тарелки с бутербродами и бутылки с водой. Пожалуй, первая сцена готова. Другие тоже интересно разыграть, ребёнок ведь не щенок и не котёнок, возня с ним может вызвать много разных эмоций. А сейчас нужно дописать прежний рассказ! Как это жестоко - отрывать её от творчества!

Не успела Маринина душа унестись в морозную ночь, где под звёздами угасает маленькая жизнь, как девчонка завозилась, а со стороны материнской койки раздался утробный голос:

-- Тёмная... Тёмная! За стеной - мертвец, рядом - дитя, которое тоже скоро умрёт. А Валька моя где?! Тёмная, ты обещала!

Марина скосила глаза на стену, которая отделяла её квартиру от соседней.

Да, Фаиля уже там. И ничего странного: квартирка была куплена матерью незадолго до инсульта. Для дочки Мариночки, с которой вдруг матери расхотелось жить вместе. А отпустить доченьку на вольный выпас она побоялась.

Небось, была бы возможность, жалела бы о своём решении. А сейчас жалеть некому: любимая мама давно сгнила на дне городского пруда. Сверху в замусоренной воде мелькают ручки, ножки, пузички купальщиков, а снизу в слое ила, который придаёт водоёму бурый цвет, преют материнские косточки.

Идиллия...

Может там, на дне, уже настоящее нелегальное кладбище образовалось.

Ещё один сюжет? Нет уж, пусть становятся в очередь друг за другом.

-- Тёмная! - снова развопилась мать.

Марина подошла к ней. В открытом рту с синими губами - неподвижный сероватый язык. Жёлтые белки глаз уже высохли.

-- Тёмная!

Звук явно шёл из нутра покойной, при этом органы речи были не задействованы. Марина знала, что покойные какают, писают, воют, рычат, рожают, у них бывает отрыжка, эрекция, судороги, они могут напугать обывателя движениями. Но вот о шастающих и говорящих она не слышала.

Ох уж эти Валя и Галя... Обе как бы сами к ней в руки целенаправленно пришли, обе удивили и озадачили. Бросили вызов. Галя хоть и с возможностями организма за пределами реальных, но совсем дурочка. Если уж ей дано объединить в себе мёртвую и живую материю, то могла бы этим воспользоваться. Но нет - орёт про свою Вальку. Чувствует Фаилю, её дочь. Что-то про ребёнка говорила. Марина обернулась.

Да... В детстве дворовая ребятня часто отбирала у неё игрушки. А сейчас судьба лишила её пришлого чада, с которым можно было бы позабавиться.

Девчонка валялась с раздутым, почерневшим лицом.

Марина всегда подозревала, что этот скотч - страшный аллерген. Она досадливо вздохнула и выместила раздражение на Гале.

-- Ты не забыла, с кем говоришь? С каких пор Тёмная твои желания должна выполнять? А если из-за тебя сейчас обрушу гнев на этот мир? - надменно сказала Марина.

Как бы смешно это ни звучало, но покойница побледнела. Выцвели желтизна кожи, синие губы и серый язык. От страха, наверное.

-- Лежи тихо и смирно, не смей открывать рот без разрешения говорить! - приказала Марина.

И стала ждать возможности переместить ребёнка в соседнюю квартиру - чтобы все соседи вернулись с работы, загнали своих выродков по домам, улеглись спать. Фаилю-то она перетащила, когда взрослые на работе, а их отродье - в школах. И жадно, будто от какого-то странного голода, принялась писать рассказ про котёнка.

Галя послушно молчала, время и пространство образовывали вокруг Марины странный кокон, который защищал её, отгораживал от неблагодарного труда, какашек больных бабок, необходимых смертей и вместе с тем не позволял исчезнуть в бездне одиночества.

Марина отменила свой строгий режим и писала всю ночь. От этого нарушения распорядка у неё закружилась и заболела голова. Поэтому она сварила себе кофе. Хоть и не пила его, но запас был.

Раздался звонок. Марина машинально посмотрела на часы. Вот же мистика: вчера в это же время пришла Фаиля с дочкой. А кого сегодня принесло?

Глянула в глазок: довольно приятный мужчина. Чем-то взволнован. Но это не причина распахивать перед ним дверь.

Незнакомец не выдержал, застучал кулаком в дверь и крикнул:

-- Откройте пожалуйста! Егоровна с первого этажа сказала, что вы сегодня не выходили из дома.

Марина прищурилась: ох уж эта Егоровна! И как она могла забыть про старую обезьяну! Всех видит, про всех всё знает. Когда пришлось избавляться не то от второй, не то третьей матери, подступила к ней с вопросами: а что это за пакетики ты ночью в машину таскала? Хахаха, уж не бабку ли свою?

Тогда Марина, похолодевшая, с замершим сердцем, подхватила Егоровну под руку, притащила к себе. Показала мать, открыла шкаф с полками, заставленными лекарствами и тихо, с ненавистью сказала:

-- Здесь лекарств на сорок пять тысяч. Это только самые-самые необходимые. Без них она умрёт. Приходится распродавать вещи, отвожу их к знакомым. Кроме ночи, другого времени не имею. Ещё вопросы есть?

Егоровна, которая не могла оторвать взгляда от больной, словно бы съёжилась, даже ростом меньше стала. Пожелала здравствовать и попятилась к выходу.

Так что придётся открыть этому мужчине.

Он почти ворвался в дверь, зачастил:

-- Ещё Егоровна сказала, что утром ей повстречалась моя жена с дочкой. Шли к вам. И вроде не выходили. Мобильник отключился около десяти утра. На работе нет. В садике нет. Придётся обратиться в полицию. Но не ждать же её действий, сидя на попе? Буду искать сам.

-- Фаиля заходила ко мне. Занесла свинину, которая после вас осталась, - спокойно ответила Марина. - Но сразу ушла.

Мужчина густо покраснел, так же быстро, как в горячке, заговорил, то и дело срываясь на крик:

-- Да, у нас были разногласия, мы три месяца не жили вместе. Я уехал к отцу. А он помер. Тогда я понял, что близких нельзя терять только из-за споров и ссор. Решил вернуться. Фаиля была не против. А теперь их нет. Может, она говорила, куда собирается? Не сердитесь. Я должен найти жену и дочь!

-- Чего их искать-то? Мёртвые они, - раздался гулкий голос матери.

-- Кто это сказал? - всполошился мужчина. - Почему мёртвые? Что с ними случилось?

И рванул в комнату.

Застыл. Ещё бы! Мать и живой была неприятна, а мёртвая она вообще... красавица.

-- Это моя мама. Паралич после инсульта. Двадцать лет назад, - тихо сказала Марина, внутренне готовясь ко всякому.

-- Егоровна говорила, - так же тихо ответил муж Фаили. - Откуда ваша мама знает?..

-- А вы сами подумайте: откуда? - повысила голос Марина. - Откуда ей знать...

-- Разве что убийство произошло при ней, - вдруг перебил этот заполошный и тут же обратился к матери: - А кто их убил?

Ирина отметила, что в голосе мужчины не было ужаса, видно, что не поверил на сто процентов. Но всё же шагнула к лампе.

-- Тёмная убила. Она всех убивает. Ране мы с Валькой против неё стояли, сейчас я одна осталась, - пророкотала нутром мать.

Мужик отшатнулся. Ага, зрелище ещё то: инфернальные звуки доносятся из недвижного тела. В полиции он расскажет всё.

-- Тёмная - это смерть в представлении мамы, - пояснила Марина и что есть силы ударила гостя по затылку. А потом взялась за нож.

При убитом оказалось немало налички. Наверное, накопления отца. И теперь Марина разбогатела. А это повод навестить Егоровну с бутылочкой наливки. После препарата, растворённого в ней, одинокой Егоровне предстоят похороны от государства. Следующим утром Марина с сожалением посмотрела на ноутбук. Рассказ выложен в сеть, но с читателями не поговорить. Слишком много дел плюс поездка за город. Хорошо, что мать уже не нужно кормить и обихаживать. Однако нельзя забывать про хождение и крики.

Предусмотрительная Марина постучалась к соседке по площадке, известной сплетнице и скандалистке, сказала, шмыгая носом:

-- Моя мама после двадцати лет отключки стала говорить и двигаться. Но, сами понимаете, её кукушка давно улетела в тёплые края. Не обращайте внимания, если услышите вопли и стук. Мне нужно отлучиться, чтобы собрать врачебную комиссию. Никому мы с мамой не нужны. Одни хлопоты от нас людям.

И всплакнула.

Соседка сочувственно похлопала её по плечу, но по заблестевшим глазам сплетницы стало ясно: новость тотчас станет достоянием всего двора.

Марина мчалась на своей машине к скотомогильнику, о котором так кстати недавно вспомнила.

Итак, у неё пять трупов. Один уже пристроен, Галя, конечно, ещё доставит хлопот. Придётся же вызывать врачей и полицию, чтобы засвидетельствовали смерть. Три расчленёнки, семейство врачихи, по мусоркам не разбросаешь. Нужно такое место, чтобы всё разом...

Всю дорогу Марина размышляла со смесью восторга и страха: почему Галя и Валя попались ей в руки? Неужто их способности, похлеще, чем у всех экстрасенсов вместе взятых, не позволили узнать её истинные цели? Почему Галя, почуявшая смерть сестры, врачиху за стеной и скорую гибель девчонки, не смогла узнать, кто их убил?

Ответ напрашивался только один: она, Марина, и есть Тёмная, с которой сёстры вели войну. Ну или человечье воплощение Тёмной. Вот почти вечные бабки и вышли прямо на своего врага. А вычислить её не смогли, потому что Марина сильнее их в сто раз. С детства была сильнее. А мать, дурочка, по врачам затаскала, испугалась выросшей дочери и чуть было не сдала в психушку.

После часа езды на снегу возле дороги Марина увидела указатель - скотомогильник рядом. Так, гордые мысли гордой Тёмной нужно оставить на потом. А сейчас ей понадобится весь дар убеждения и обаяния. Ну и пакет, в котором бряцают бутылки.

Двухметровая стена из дерева показалась бесконечной. Громадные ворота с калиткой нашлись только по колеям от машин, так были плотно пригнаны к друг другу их створки.

Марина забарабанила в калитку. Кулак отбила, пока она открылась.

-- Чего шум подняла? - поинтересовался мужичок с испитой сморщенной рожей. - Мы закрыты, неделю назад последнюю яму заполнили. Ищешь кого?

Марина быстро сунула ему пакет:

-- Это вам!

При звяканье стекла о стекло на лице у мужичка расправились все морщины.

-- А кто прислал? - спросил он.

-- Это от меня, - сказала Марина, сделала плачущую гримасу, но ни слезинки выдавить не смогла, поэтому рванула с места в карьер: - Беда у меня, только вы можете помочь.

-- С бандюками и их делами не связываемся! - рявкнул мужичок и сунул ей пакет. - И не с бандюками тоже не связываемся!

-- Идиот! - в свою очередь прикрикнула Марина. - Подумал, что трупы хочу пристроить?

-- А... - промямлил мужик. - Дак сразу бы сказала... Я тебе в лесу хоть собаку, хоть лошадь зарою. Места у меня есть для таких вежливых, как ты. Могу даже памятник соорудить. Любой - камень, гипс, мраморная крошка.

-- Нет, тут дело другое, - сказала Марина. - У нас с супругом в деревне был питомник для бродячих собак. Потом и кошек стали брать, и слепую лошадь приютили. Не задались у нас отношения с деревенскими. Выжили они нас через этих всяких депутатов. Я в больницу попала - на нервной почве болячка появилась...

-- Чего насухую-то разговаривать? - перебил мужичок, взял её за рукав и потянул в калитку.

Марина подивилась громадному рву, заполненному мутной грязюкой, деревянному мосту и маленькому сооружению вроде беседки. От бетонных колец с крышками и вытяжными трубами не пахло смертью.

-- Это ветер не в нашу сторону, - догадавшись о Марининых мыслях, сказал сторож. - Последняя яма-то вон там, в дальнем углу. Как ветер дунет, так слезу вышибает. Ну ничего, через три недели всё развеется. Пошли за столик под навес, я его сам сделал. Сядем и поговорим.

-- Так вот, приезжаю, а клетки пустые. Соседка сказала, что муж всех животных куда-то увёз. Они не шевелились и звуков не издавали... - продолжила Марина. - Я домой бросилась. А там дохлые псы, самые любимые, и муж, мертвецки пьяный. Оказалось, что не только пьяный, но и двинутый на всю голову. В психушку его не отдам. Не допущу ни людского пересуда, ни издевательств врачей.

Мужичок уже достал из дырявой кастрюли под столом стаканы, посмотрел в них на свет, вытащил носовой платок и протёр. Спросил:

-- Не брезгуешь?

-- Нет, - ответила Марина. - Спиритус вини - лучшая дезинфекция. Я медик, в морге возле столов перекусывали.

-- Я бы не смог, - сказал мужичок и с уважением глянул на Марину.

-- Псов расчленю и рассую по пакетам, - сказала она. - Нужно помочь мне вынести их и пристроить в вашу последнюю яму. А как муж придёт в себя, объяснить, что от животных ничего не осталось. А то ведь потребует показать, где закопала, да ещё станет на могилку бегать. А тут нет, и всё.

-- Сделаю, - сказал мужичок. - Пётр.

-- Феврония, - назвалась Марина.

-- Имя какое-то странное. Ненашенское, что ли?

-- Верно, - ответила Марина и поставила стакан на лавку рядом с собой. - Не могу пить. Может, как сделаю всё для мужа, помяну и его любимок.

-- И то дело, - откликнулся мужик и опрокинул третий стакан.

На удивление, он не окосел. Марина сказала, что адрес называть не будет, подъедет за ним сама.

-- Десять тысяч. - Пётр подвёл итог беседе.

-- Разумно, - согласилась Марина.

Ночью она подогнала машину к подъезду, поднялась с Петром к квартире, сказала, что будет выносить мешки, а помощник должен отволочь их в багажник. Предупредила:

-- Муж в квартире, если заорёт не своим голосом, не обращай внимания.

Но всё обошлось. Они домчались до забора скотомогильника быстро. Пётр, который до этого сидел молча и угрюмо о чём-то размышлял, вдруг сказал:

- Мешки откроем. Нельзя туда другой материал, кроме биоотходов. Если не захочешь открывать - давай здесь, в лесу, закопаем. Или вообще поворачивай обратно.

-- Откроем, конечно, - согласилась Марина. - Ну ты и суров, однако.

-- Иначе нельзя.

-- Опыт у тебя есть, что ли? - рассмеялась Марина.

-- А то, - откликнулся Пётр.

Он вообще стал совсем другим. Марина подумала: "Как ночь меняет человека!" Замаячил новый сюжет, в котором доверчивая женщина становится жертвой маньяка, но в конце концов маньяк осознаёт, что жертва - он сам. И охота велась на него. Но сюжет растаял и исчез бесследно. Не хватало ещё тратить время на него, когда сейчас на сцену выйдет Тёмная!

Мешки скинули у ворот.

Пётр надел на шапку диггерский фонарик.

-- А мне? - спросила Марина.

-- Тебе незачем. Помогай! - скомандовал Пётр. - Да осторожнее, когда по мосту пойдёшь. Свалишься в грязь, до утра за тобой не полезу.

Когда мешки перенесли через мост, Пётр заявил:

-- Сейчас пойду открою крышку ямы. Ты остаёшься здесь. Мне проблем не нужно: биомасса только-только разогрелась, ещё вдохнёшь запашка, свалишься и обваришься. А там на пять метров свиных туш с фермерского хозяйства. Сам всё сделаю, за это и деньги возьму.

-- А на тебя самого этот некронектар, значит, не действует? - спросила Ирина, пытаясь разрядить обстановку.

-- На меня - нет. Так что в мешках?

-- Собачки... - растерянно ответила Ирина.

-- Ну-ну, - буркнул Пётр. - Здесь стой, не двигайся.

Поднялся сильнейший ветер, завывавший в ограде и кольцах скотомогильника почти человеческими голосами. Пётр втянул голову в плечи и поднял воротник куртки.

"Да он же до усрачки боится меня!" - догадалась Марина и пошла вслед Петру. Он тотчас обернулся на звук шагов. Нет, вообще-то за несколькими пакетами, чтобы уже не шагать впустую туда-обратно.

-- Я пописать схожу за забор, - сказала Марина. - Всё равно тебе не нужно больше помогать.

-- Иди, - разрешил Пётр.

Похоже, он обрадовался.

Марина бросилась за ближайшее бетонное кольцо, растянулась на снегу. Подумала, что очень удачно надела светло-серый пуховик.

Пётр ещё раз обернулся, не увидел её и заторопился к яме. Подстроиться под ритм его шагов было нетрудно.

Когда он разрезал первый мешок, охнул.

"Интересно, кто ему попался?" - подумала Марина и кинулась, целясь ножом прямо в затылок, который Пётр, склонив голову над пакетом, тупо ей подставил.

Сбросить его в яму, исходившую вонючим паром, было делом пяти секунд.

Ещё несколько минут ушло на прощание с семейством Фаили.

А вот удалось ли правильно закрыть крышку, Марина не поняла. И точен ли был её удар?

Следующие два дня она отдыхала. Сочинительство отступилось от неё. Даже стало противно думать о котиках или малышах. Не дело это для Тёмной. Вот как пристроит мать в могилу, продаст квартиры. С деньгами, найденными у мужа Фаили, получится неплохая сумма. Можно приобрести маленький домик. Сделать частный детский садик или брать для ухода недееспособных. К чертям детей, за них станут трястись родители и спросят за каждый синяк. Лучше инвалиды. А ещё лучше сдать одну-две комнаты студенткам. А может, вернуться к охоте за одинокими старухами или бомжами? Тёмную в себе нужно кормить. И за это Марина получит жизненный драйв, ту энергию, которую не заменит пустое сочинительство.

Утром она сняла деньги с карты матери, купила полный набор лекарств. Никто не сравнится с ней в преданности родительнице, никто не заподозрит её в злом умысле. Если участковый будет беседовать с соседями, ему расскажут, что дочерняя любовь и забота совершили чудо: мать начала ходить и подавать голос. На вскрытии скорее всего обнаружат неповреждённый мозг, что и подтвердит это чудо. Бог его явил, он же и забрал страдалицу. Но ведь пожила она столько, сколько и здоровым не удаётся! Осталась одна проблема: как убить уже мёртвую мать? Вот будет картина, если в морге она станет трещать о Тёмной.

Но всё обошлось.

После скромных похорон Марина продала свои квартиры вместе с кучами старья. Ей было недосуг заниматься этим всем, её ждала новая стезя в жизни. Пусть Тёмная может быть только одной, но ей ведь нужны слуги? Марина согласна на службу. А для этого требуется дом.

И он вскоре подвернулся -- на самой окраине города, достаточно просторный, с хорошим ремонтом. И одним недостатком - не подведённой канализаций.

-- Не успел отец... -- сокрушённо развела руками иногородняя дочь помершего старика. - Сначала мать скончалась, а потом и сам заболел. Так что удобства во дворе. Оттого и продаю задёшево.

Марина постаралась скрыть свой интерес к старой выгребной яме, скрытой за зарослями дельфиниумов и обвившего их аконита, озабоченно нахмурила брови. Но в её голове обретали яркие образы самые сокровенные мысли. Вот одинокая, стеснённая в средствах абитуриенточка из какого-нибудь дальнего села, желательно, из другой области, пьёт чаёк с радушной хозяйкой, потом лечит внезапную ангину предложенной настойкой. Да, горько, едко, но зато как полезно! А потом тело абитуриенточки, накачанное аптечным химотрипсином для скорого разложения, оказывается в яме. Даже если чудом выйдут на Марину, то она не будет знать, как кости оказались в яме.

Марина тряхнула головой, отгоняя мечты. Всё же лучше вернуться к старикам. На крайний случай, к беспризорникам. Она купила дом, занялась хозяйственными делами. Но даже хлопоты, поглотившие всё время и силы, не смогли вытеснить холод, который буквально высасывал душу. Это Тёмная требовала пищи.

-- Скоро. Уже скоро! - пыталась успокоить её Марина.

А пока она между делами пыталась услужить ей. В аптеке шепнула раздражённой молодухе с громадным списком лекарств:

-- Вот этот препарат - Марина записала на чьём-то старом чеке название лекарства - никогда, никогда не покупайте. Он моментально повышает давление, особенно у стариков.

И довольно улыбнулась, когда увидела, что молодуха затолкала свой список в сумку и назвала фармацевту подсказанное лекарство.

А ещё приметила в магазине, ближнем к её дому, хорошо одетого мужчину со странными остекленевшими глазами. И почувствовала, что он тоже причастен к Тёмной. Иначе, чем она сама, но всё же... А своим нужно помогать.

Марина вышла из магазина и тихонько пожаловалась мужчине:

-- И почему только родители не следят за ребятишками? Вон, мои соседи, видите, деревянный обшарпанный дом? Так вот, их пацанята в детский сад не ходят, шляются везде одни. Любят играть в овраге. Допоздна там бегают и орут. А ведь всякое может случиться!

Мужчина отошёл от неё, будто не услышал ничего.

Зато утром Марина насладилась переполохом у запойных соседей, к которым явилась полиция. Вот ужас, пьяницы даже не заметили, что их дети не ночевали дома!

Когда неотложные дела рассосались, она отправилась в поликлинику, чтобы поискать тех, кто нуждается в её опеке. И встретилась со своей прежней соседкой. Сплетница завалила её новостями. Оказывается, опрашивали жильцов всех домов города под номером шестнадцать. Искали бабу, которая столкнула мужика в скотомогильник. Несчастный обварился, лишился зрения и кистей рук. Еле поднялся по скобам. "Вот чёрт, - подумала Марина. - Откуда в бетонном колодце скобы? А сама я косорукая" Соседка взахлёб, брызгая слюной, трещала: люди шепнули, что баба прятала в яме расчленённые трупы. Чьи именно, узнает полиция после розыскных работ и экспертиз. Баба сделала всё, чтобы остаться не узнанной, по городу ездила кругами, на площадке все номера квартир были закрыты газетками. Но мужик исхитрился и подглядел номер дома.

Марина сказала соседке, что купила домик и собирается разводить кур. Или кроликов. Или просто отдыхать - наработалась за двадцать лет при парализованной матери. Взяла обещание навестить её, чтобы развеять вселенское одиночество.

-- Ты знаешь, я столько рассказов написала о том, как живу. Читала их каждый день маме. Верила, что она из тех далей, где плутает её душа, слышит меня. А теперь я стала забывать свой голос... - прошептала Марина и заплакала.

Из соседкиных глаз тоже полились слёзы.

Обнимаясь, они измазали друг друга тушью.

Через день пожилая санитарка травматологии подвела Марину к палате, уважительно отмечая, что у посетительницы нет отвращения к больничным запахам и виду пациентов.

-- Здесь он. Одинокий, своего жилья нету. Куда его выписывать? Интернаты и дома престарелых переполнены. Жалко мне его... Убивали - смерти избежал.

Теперь жизнь добьёт. Медленно и верно, -- сказала она.

Марина заглянула в немного приоткрытую дверь и сказала:

-- А вы знаете, я могу его взять. Живу одна, в своём доме с участком. Думала, что это мой одноклассник, но сейчас вижу - совершенно чужой мужчина. Может, Бог не наказал меня одиночеством, а просто указал путь - делать добро не только своим, но и чужим?..

- Вы сейчас к заведующему идите. Он расскажет, куда обратиться, какие документы оформить, - обрадовалась санитарка. - Если честно, не только ему, но и государству всё равно, где несчастный будет жить. Лишь бы сбыть его с рук.

Две недели спустя нанятая Мариной частная перевозка для лежачих доставила Петра до уютного домика.

-- Жаль, что вы не увидите, какой здесь порядок, - сказал фельдшер. - Вот ступеньки, проходите. Нас встречает хозяйка дома, чужая вам женщина. Она взялась ухаживать за вами.

-- Сказали же, что на обследование в другую больницу повезут, - невнятно проворчал совершенно седой старик.

-- Ну, эти вопросы к персоналу вашего бывшего отделения. Может, сюрприз вам хотели устроить, - ответил фельдшер, помог женщине уложить бедолагу и отбыл.

-- Здравствуй, Пётр, - сказал голос, который невозможно было забыть. - Я всё не могу решить: то ли сделать тебе операцию на голосовых связках и лёгкую лоботомию, то ли сказать ментам, что ты сбежал. У меня от прежних хозяев осталась чудесная выгребная яма.

Пётр хотел закричать, но не смог из-за шока.

Он не слышал звук отъезжающей машины, но знал, что теперь остался совершенно один.

-- Умоляю, согласись на операции, - прошептала Марина. - Мы будем вместе, а поэтому не канем в глубины вселенского одиночества. Ну не заниматься же мне снова сочинительством? Нужно ведь кормить Тёмную, я буду приводить сюда пищу для неё. А ты станешь моим постоянным спутником. Приятно, если знать, что крики пищи слышит ещё кто-то кроме меня. Итак, если операция - подними правую руку. Если яма - левую. В любом случае это последний раз, когда ты различаешь правое и левое. Ну?.. Не заставляй меня ждать!

Сначала дрогнула правая рука, потом левая. Но окончательное решение слепого заставило Марину захлопать в ладоши от радости. Хотя и другой вариант её бы устроил: на свете полно людей, которые могут составить ей компанию.