Истории из жизни

Оксанка, так звали мою подельницу, наверное, догадалась, что мужик этот будет поджидать нас прямо по курсу и молча побежала в сторону далекой рощи, где по моему твердому убеждению жил одинокий страшный прокаженный. Ну а я боялась ту рощу больше чем Фредди Крюгера и тупо направилась к нашим домам.

Выхожу потихоньку, пшеница уже по шею высотой. Осматриваюсь и встречаюсь взглядом со сторожем, который как раз подъезжает ровнехонько ко мне. Я в панике разжала руку и выпустила пакет, продолжая идти.

Он соскочил с велика и схватил меня за плечо. Что-то грозное орал и спрашивал, где горох. А я говорю, что мы только ели его, что ничего не взяли с собой. Вру я хреново так что понятно почему дядька не верил, но пакета со мной нет. Что он сделает? Заставил сказать как моя фамилия. Я сказала. А вот Оксанку решила прикрыть. Зря что ли фильмы про войну по телику смотрела? Своих не сдают. Придумала ей другое имя и фамилию. Живи Оксанка без позора. Я тебя не выдала. Главное прокаженному в роще там не попадись, а то зря мои старания.

Отпустил. Я потопала к дому, а обернувшись увидела, что он рыщет по полю в поисках пакета. Настырный дядька. Явно неравнодушный к своим обязанностям. Молоток.

Он не нашел пакет. Я знаю это точно, потому что на следующий день, вернулась на место преступления и нашла его сама. Это был самый вкусный горох на свете.

Оксанка, кстати, выжила. Наверное, в роще все же не было никаких прокаженных. Теперь она жена какого-то костромского депутата. Мать троих детей. Уважаемый врач. А ведь могла пойти по наклонной.

Ну а я. Я потом еще за кукурузой ходила и за огурцами. Сказано рецидивистка. Только вы никому. Идет?

Большая больница в Петропавловске, 1973 год. Мне пять лет. Меня отобрали у родителей и оставили здесь.  Мне думалось, что отобрали, потому что сами они меня ни за что бы не оставили, и во всем мире нет ни одной причины, чтобы меня оставить здесь. Говорят, что на обследование, но кому нужно это обследование, если мне так плохо? Плохо потому что рядом нет никого, кто бы любил меня и жалел, как я привыкла дома. Доктор, который приходит утром в палату,  медсестры, которые делают уколы и дают таблетки, – они меня не любят. Я смотрела в их лица: они строгие и недовольные. Наверное, они недовольны мной: что  молчу, плачу негромко и никак не могу проглотить резиновую шлангу… Это очень больно и неприятно, до дрожи, потных ладошек и слез в глазах.

Я выучила этот порядок очень хорошо. Утром приходил доктор, смотрел в бумаги и говорил медсестре, что  вечером и утром  меня не кормить, в обед – сухарики с чаем. Завтра на процедуру. Наступления утра я ждала как утро казни.  Всю ночь капала вода в раковине в туалете, и в полуоткрытую дверь палаты без препятствий проходили все звуки и нестерпимый желтый свет от лампочки.

Поднимали нас рано, когда за окном  едва-едва забрезжит зимний рассвет. Желтый свет так же продолжал слепить глаза.  И еще более яркая лампочка светил  в процедурной.  Одного ребенка уводили за дверь кабинета, откуда раздавались неприятные звуки,  а другие оставались сидеть на клеенчатой холодной кушетке и ждать своей очереди глотать шлангу. Эти время ожидания тянулось бесконечно. Наступала моя очередь, и все повторялось, а это значит, что несмотря на уговоры и угрозы я опять не могла проглотить шлангу. Меня провожали в палату и обо мне забывали. Я лежала комочком, подтянув коленки к животу, и думала только об одном: хочу домой, хочу домой. Почему не приходят папа и мама? А остался ли вообще мой дом, где альбомы, краски, книжки и игрушки?

Когда я выросла, родители рассказали мне, что в больнице я лежала на обследовании желудка. По причине карантина или какой-то еще их не пускали  меня проведать. Несколько раз они приезжали, проделав неблизкий путь из поселка, но только могли оставить передачку и все. Кстати говоря, никаких передачек я не получала. Да и не ела там почти, превратившись из худышки в практически скелет.  Таких в документальных фильмах про концлагеря показывают.

Когда родители приехали в очередной раз и начали скандалить и требовать увидеть ребенка, меня вывели в коридор. Помню, что так вцепилась ручонками в них, что никакой силой оторвать меня было невозможно. Наверное, увидев меня, родители испытали шок. Они твердо решили забрать меня из больницы. Без всяких разрешений и выписок. Стояла зима с морозом за тридцать, а у меня не было верхней одежды. Отец  упрятал меня под свое пальто. Он уносил меня от шланга, который я так и не проглотила, слепящих, невыносимых лапочек,  врачей и медсестер с равнодушными лицами. Мы шли на остановку, а потом долго ехали в холодном автобусе, но мне не было холодно. Я знала, что теперь все будет хорошо.

После больницы все изменилось. Моя комната показалось какой-то другой и маленькой. Утром, когда родители ушли на работу, сестры - в школу, а бабушка занялась готовкой, я решила поиграть, как обычно.  Достала и разложила игрушки, но игра как-то не получалась, и игрушки, которые должны были заговорить разными голосами, задвигаться и заблестеть, оставались тихими и тусклыми. Я просто сложила их обратно ящик и тихо села у окна. Я не знала, как мне дальше жить этот день.

Есть люди, которые не были детьми: они себя ощущали маленькими взрослыми. Плохо это или хорошо, я не знаю. Маленькие взрослые не позволяют себе  безответственных поступков и шалостей, явных капризов и сцен, веселья до упаду и так далее. Они без напоминаний сделают домашние задания, и их не нужно проверять, потомучто там обычно все правильно. Так вот я как раз отношусь к этой категории. Не знаю, повлиял ли на это больничный опыт, или я просто такой человек. Знаю точно, что после больницы детская легкость бытия и беззаботность исчезли во мне навсегда. Вылечили.

А что же другая сторона? Естественно, девчонки ни о чём таком и не помышляли. Для них это была просто игра. Или им просто нравилось нас задирать?

Короче, с их стороны это была обычная шалость. И всё бы оставалось просто забавой, если бы на их головы не свалился 9-летний доморощенный Суворов.

***

Я был уверен, что требуется всего одно генеральное сражение, после которого девчонки точно капитулируют. Поэтому нами (в основном мной и моим верным лейтенантом Димкой) изобретались самые изощренные способы подавления соперника раз и навсегда.

Для лета мы изобрели «дранкомёт». У полторашки отрезалось донышко и вся бутылка наполнялась шишками и хвоей. Дранкомётчик сокращал дистанцию с соперником и выпускал заряд. Несколько десятков шишек осыпали врага с ног до головы. Результат: слёзы и мгновенное покидание поля боя.

Для зимы были разработаны снежки с песком, с шишками и даже с собачьими экскрементами. Последний вид оружия мы называли «грязная бомба».

Как командующий я считал, что для победы все средства хороши. Подчас, благодаря дипломатии, базу соперника неожиданно захватывали мальчишки из соседнего двора. Так сказать, братская рука помощи.

Зимой, когда кусты превращались в снежные крепости - тактика слегка менялась. Оборонительные сооружения надо было либо разрушить, либо сделать нахождение в них невозможным.

Однажды мы отвлекли внимание девчонок лобовой атакой, а когда они покинули форт, группа диверсантов проникла внутрь и всё обоссала.

Особо отличившийся боец еще и навалял кучу прямо на боеприпасы соперника, за что и получил «орден мужества». Потому что требовалось мужество, чтобы зимой оголить зад ради товарищей.

Каков итог?

Наши войны закончились резко и внезапно. Мы с пацанами повзрослели и девчонки неожиданно стали нам нравиться. Буквально пару лет спустя мы уже сидели с ними на верандах, покуривали сигаретки, а я под гитарку горланил слезливые песни группы «Фактор 2».

Можно сказать - девчонки нас в итоге победили. Мы выигрывали сражения, а они выиграли войну. Не в этом ли заключается наивысший полководческий талант?

Суворов пал, сраженный стрелами Амура

Любовь сильна, а пуля - дура.

Спасибо что дочитали.

Я, кроме основной школы, еще учился в музыкалке, где было много модниц и модников. Очень не хотелось ударять лицом в грязь, но, как говориться, все по возможностям. В то время появились сапоги, которые назывались дутики. Их носили дети заводского начальства, которые получали китайские товары в первую очередь, обычные работники – по остаточному принципу. Однажды, вернувшись вечером домой из музыкальной школы, я увидел в зале новые дутики. Отец участвовал в розыгрыше, и ему улыбнулась удача. Они предназначались мне, но обычное дело- были на 3 размера больше. Мама прокомментировала, что с шерстяным носком в самый раз. Я ходил в этих сапогах и был самым счастливым на свете. Во дворе ни у кого таких не было, соседские ребята молча завидовали, и знакомые просили дать померить и немного походить. Я их очень берег, мыл после каждого выхода и сушил.

Однако, китайское производство не отличалось высоким качеством, и, однажды, на месте шва я обнаружил трещину, которая разошлась и пошла на сам материал. Я точно знал, что нигде ничего не задевал, но было обидно до слез.  Поначалу, взял у бати клей «Момент» и попытался заклеить, но после одной носки она (трещина) вновь расходилась. В общем, рассказал все родителям, но отец воспринял все с пониманием, прокомментировал, что у сына его начальника такие дутики уже давно развалились. В это же день отец смастерили заплатку, которую приделал шилом с крючком и специальными нитками. Получилось очень даже неплохо и в этих сапогах я проходил еще несколько сезонов, а потом и брат донашивал, но они уже вышли, так сказать, из моды и он их, как говорили, убивал.

Потом были еще китайские замшевые зимние кроссовки «Sina», если память не изменяет, с шикарным протектором. Этот протектор вытирался почти полностью за сезон, но зато они были очень модные.

Мы в то время всем дорожили и передавали от старшего к младшему. Мне кажется, что это воспитало в нас не просто бережное отношение к вещам, но и умение ценить то, что имеешь, включая настоящие отношения и человеческие качества. Жаль, что сейчас так много всего, и так мало в этом человеческой души и доброты. Да и современные дети почти уже не катаются с горок, не валяются в снегу, а больше зависают в компьютерах и смартфонах, которые быстро устаревают. Только вот настоящие ценности не имеют срока годности.